Елена Чижова - Орест и сын

Мокрый снег повалил хлопьями и залепил короткие рукава. Из них торчали красноватые, гусиные запястья. Инна счистила липучие хлопья и, одергивая рукава, пошла к остановке.

Домашние хлопоты были в самом разгаре. Мать выдавливала из бумажного фунтика кремовые буквы. На шоколадной шапке проступало: “С Новым годом!”. Она давила желтоватый масляный крем всей горстью. Остатки лезли из верхнего мятого раструба. Дописав, мать отложила кособокий фунтик: “Красиво?” — и взялась за тряпку. Бесформенные маслянистые пятна проступали на тряпке. “Вымой руки и украшай салат. — Мать сунула ей открытую жестяную банку. — Ты должна научиться все сама: и мыть, и стирать, и украшать...” — Мать говорила радостно, словно открывала дочери ее будущую жизнь. Инна высыпала горох на салат и принялась запихивать в рот остатки — со дна. Через край, опасно выщербленный консервным ножом, Инна глотала сладковатый мозговой сок. “Губы порежешь!” — Мать клонилась над плитой. “Я еще елку не украсила”. — Она оглядела грязную раковину.

Комната, убранная к празднику, сияла: расцвели цветы на обоях, завились комнатные растения, настенные ковры играли красками, белоснежный стол угловато топорщился крахмальными бортиками. Отец вынимал посуду. По одной он поднимал рюмки к потолку и заглядывал в них, как в маленькие подзорные трубы. “Не дождался тебя”. — Он кивнул на елку, уже укрепленную в крестовине. “Ты на звездочета похож”, — сказала Инна. “Та-та, та-та, зависит ли удача от звездочетной мудрости моей?” — пропел он оперным басом.

Елка, оттаявшая в тепле, зеленела мягкими концами веток, шары легко дрожали в хвое. Инна достала коробку с картонными фигурками. Серебристого орла — на самый верх, поближе к звезде, черных жаворонков — пониже. Разноголовое стадо заколыхалось у ствола, над ним закружилась полосатая пчела. У корней, над самой крестовиной, Инна повесила лягушку, мышь и рыбу. “Смотри-ка! Все звери, какие бывают!” — Хабиб смотрел с восхищением. Инна остановила взгляд на вершине: “Вот-вот. Человека не хватает…” Пошарив в опустевшей коробке, брат подал звезду.

Отец заглянул в последнюю рюмку и хлопнул в ладоши. Кухонная дверь широко распахнулась, и в звоне елочных шаров показалась торжественная процессия: мать несла блюдо распаренной баранины. Хабиб тянул столик, уставленный салатами. Повозку с праздничной снедью украшали круглоголовые стеклянные фигуры: бутылки с домашними винами были заткнуты высокими пробками.

Отец приглушил телевизор, разлил по рюмкам ягодное вино и смял салфетку: “Хороший год! Очень удачный год! Помянем его добрым словом”. Инна подумала: как на похоронах. Отец выпил и пригладил лысую голову. Мать смотрела радостно. И родители, и брат радовались празднику. Их жизнь говорила сама за себя и требовала новогодней благодарности — по-хозяйски.

Спасская башня выплыла из эфирных глубин и встала перед Инной, похожая на стебель огромного цветка, распустившегося пятью рубиновыми гранями. “Цветик-семицветик”, — Инна вспомнила детскую книжку и усмехнулась нехорошо. Звезда испустила пунктирное сияние и остановилась. Волшебный цветок обещал выполнить любое желание, стоит только оторвать рубиновый лепесток и прошептать:

Лепестков было пять, и их следовало беречь, но когда сияющая звезда остановилась над Инной с последним, двенадцатым ударом и густая эфирная волна понесла одуряющую весть о новом, 1975 годе, Инна, отчужденно оглядев мать, отца и брата, оторвала лепесток и, бросив в эфир первое желание, произнесла так, чтобы быть услышанной: “Вели, чтобы я встретила того мужчину”. Спасская башня, благосклонно выслушав, пропала.

Все каникулы башня напоминала о себе заставкой к программе “Время”, и Инна смело смотрела на экран. Днем она не думала об этом вовсе, однако, когда час начинал приближаться к девятому, Инна торопилась домой, украдкой поглядывая на запястье. День за днем вращался вокруг девятичасовой оси, пока, очутившись с соседской девочкой в квартире ее одноклассника, Инна не узнала загаданного в Чибисовом отце.

Тогда, выбравшись из странной квартиры с десяткой в кармане, Инна честно направилась к автобусу, намереваясь ехать за пленкой. Однако стоило ей войти в автобус, как следом, на ходу отжав закрывающиеся двери, успело вскочить что-то гадкое и встать вплотную к ее сиденью, навалившись на плечо всей тяжестью. Инна раздраженно отодвинулась, но оно придвинулось следом.

Оказывалось, что башня совершила простейший подлог, как будто подала пальто, вывернутое наизнанку, а Инна, не глядя назад и болтая о постороннем, сунула в рукава обе руки и, только коснувшись мездры воротника, поняла, что переодеваться поздно: пальто крепко запахнулось обеими полами и с хрустом застегнулось на все пуговицы. Инна стояла в проходе, чувствуя ладонями вывернутые боковые швы, и ждала разоблачения, которое могло вырвать пуговицы с мясом в любую минуту, стоит только кому-нибудь одному, первому, повернуться к ней и ткнуть пальцем.

Когда автобус остановился на той остановке, на которой следовало выходить, Инна не смогла, как ни старалась, протиснуться к выходу, потому что события последних недель повернулись к ней спиной и сцепились локтями в крепкую цепочку, не желая ни двинуться, ни поменяться с ней местами.

Она дошла до квартиры и, взглянув на занывшее запястье, увидела, что стрелки часов подползли к девяти. Загоревшийся экран брызнул музыкой, и под привычный вечерний перезвон выплыла новая заставка, на которой чьим-то тонким пером был выведен силуэт страны, похожей на грузное животное с поджатыми передними лапами. Из-под поджатого силуэта, из самых глубин эфира выплывала навстречу Инне набрякшая улыбка. В той единственной сверкающей точке, в которой находилась Спасская башня, был поставлен правильный красный круг, и, впившись в него глазами, Инна поняла, что никакой надежды нет, потому что коготок, сунувшийся в этот круглый капкан, уже увяз, а значит, и всей птичке пропасть.

Положив руки на светящийся экран, девочка стояла на коленях перед электрическим ящиком и чувствовала, как разряды бегут по рукам к судорожно сокращающемуся сердцу.

К старой чертежной доске, перешедшей невесть от кого по наследству, — в обозримой родне чертежников не было, — Чибис прикреплял шершавый ватманский лист. Прежде чем разложиться на столе, он внимательно обошел пустые комнаты, как будто проверил караулы. Старые пальто, висевшие в прихожей, сторожили бессонно и надежно. Он заглядывал за дверные портьеры: томительная детская привычка, вызывавшая в его душе уже почти взрослую насмешку. “Глупости какие! — прошептал и добросовестно заглянул под диван. — Ксана не пришла в школу... отец не спрашивает...” После ухода Ксении отец не обмолвился ни словом.