Елена Чижова - Орест и сын

У таких одновременных эпох имелись признаки, которые немец, разгадавший главное, сумел опознать и сформулировать. Нет нужды, что немец выражался весьма витиевато, — Матвей Платонович понял его основную мысль: история, делающая прихотливые зигзаги, неизменно возвращается в исходную точку, чтобы на новом отрезке времени воспроизвести прошлое, расцветив его новыми деталями. За минувшие тысячелетия этих деталей накопилось великое множество, и все они норовили соткаться в дымовую завесу, размывающую контуры закономерностей. Их разгадке немец посвятил свой объемистый труд.

Охотно признавая тот очевидный факт, что вечные возвращения не отменяют промежуточных достижений, которыми может похвастаться каждая успешная цивилизация, он настаивал на том, что любая победа, не вписанная в круговорот одновременных эпох, лишена непреходящего смысла. Рано или поздно такая цивилизация погружается в стоячие воды этнографии — заходит в тупик. Точнее говоря, она сама, истощенная преходящими победами, становится историческим тупиком.

Может быть, немец, размышляющий о судьбах мира, рассуждал не столь категорично, но Тетерятников понял его по-своему: оселком, на котором проверяется историческая ценность цивилизации, становится ее способность вписать свои достижения в круговорот вечных возвращений.

Ущербному уму Тетерятникова, не привыкшего мыслить критически, открылись невиданные дали: он узрел мир вневременных истин, в котором все, однажды случившееся, повторялось снова и снова. Всякая обыденная жизнь, вписанная в этот круг времен, была чревата событиями — не случайными, но полными смысла. Дух Тетерятникова воспрянул. Время — главный враг его памяти — теряло ядовитое жало: сквозь годы, ведущие к смерти, проступали черты вечной судьбы. Так, обретая нечаянное счастье, Тетерятников возомнил себя разгадчиком выпавшей на его долю эпохи.

На ходу, по многолетней привычке, Тетерятников читал лекции про себя. Стоило сделать первый шаг, и оно включалось самостоятельно, открывалось маленьким шлюзом — в эту щелку начинали сочиться слова. Имена и даты не напирали, не подталкивали друг друга. Они вели себя так, словно в глубине, под черепной коробкой, скрывался вечно полный резервуар — ничтожная струйка, выбиваясь со скоростью речи, не могла нарушить полноты.

Каждая лекция начиналась с первым шагом и заканчивалась у двери в парадную. Город, исхоженный вдоль и поперек, был исчерчен пунктирными линиями — следами слов. Невидимая уличная разметка, оставшаяся от прежних маршрутов, вступала в противоречие с милицейской. Доведись, Матвей Платонович сумел бы провести экскурсию по следам своих внутренних лекций. Конечно же, пешеходную. Выйдя на пенсию, Матвей Платонович предпочитал перемещаться пешком.

Отправляясь к клиенту, он заходил в угловую кондитерскую — рядом с домом. Днем здесь было немноголюдно. Редкие посетители не нарушали одиночества. Лакомясь коржиком, Матвей Платонович выбирал путь. До Красной улицы, где ждала новая выморочная библиотека, вели две дороги: через Дворцовый мост или Лейтенанта Шмидта. Вопрос, над которым размышлял Тетерятников, иному показался бы праздным. Для Матвея же Платоновича он был существенным. Выбор маршрута определял тему пешеходной лекции.

Вчера он предпочел мост Лейтенанта Шмидта, и струйка, чертившая мостовую, выбилась из египетских глубин. Два сфинкса, замершие у Академии художеств, роднили Неву с Нилом. Может быть, именно поэтому вчерашняя работа не клеилась: покойный профессор занимался историей юриспруденции, и книги, над которыми Тетерятникову пришлось трудиться, относились к римскому праву.

Матвей Платонович обтер губы, подхватил портфель и вышел на улицу. С первого шага включилось приятное: о великих и невеликих культурах.

С оглядкой на немца, оставившего след в науке, Тетерятников рассуждал о том, что культур, не канувших в омут этнографии, на самом деле меньшинство. Можно сказать, ровно столько, сколько вмещает хороший учебник истории, поскольку Дух, обеспечивающий эпохе величие, похож на прихотливую бабочку, порхающую с цветка на цветок. Проходит мгновение — какие-то несколько столетий, — и соцветие превращается в сморщенную гроздь. Следы отлетевшего Духа остаются в мифологии и культуре.

Казалось бы, люди, покинутые Духом, живут как ни в чем не бывало, но все, что бы они ни делали, с этих пор лишается смысла: и сами они, и дела их рук обречены забвению. Особенно остро это чувствуется на примере мировых столиц. Этим термином соперник-немец называл города, символизирующие жизненный путь каждой великой цивилизации. Сворачивая к Румянцевскому садику, Тетерятников перебирал мысленно: Вавилон, Иерусалим, Рим…

Немец, писавший об этом, формулировал так: последние города, прошедшие дорогой величия, — всецело дух. Точнее, дух прошедшего времени — арена воспоминаний, пахнущая тлением, ладаном и миром, однако те, кто вступает на этот путь вслед за ними, хранят благодарную память о предшественниках. Под духом немец подразумевал другое, отличное от Духа. Последнее слово переводчик и писал со строчной. Выведенное с заглавной буквы, оно пахло огненной смелостью… Тетерятников повел носом — пахнуло каким-то керосином. Ноги заныли. Матвей Платонович решил дать им отдых и свернул в садовую калитку.

Скамейки, расставленные по периметру, были сплошь заняты. В это время дня их занимали старухи и молодайки с колясками. Они сидели, не замечая друг друга, словно принадлежали к разным народам, каждый из которых говорил на своем языке. Старушечий был шепелявым и неспешным, язык молодых матерей — торопливым. Матвей Платонович примостился на самый краешек.

Старухи заняты смертью, молодые женщины — рождением: ни те ни другие — живи они хоть в Вавилоне, хоть в Риме — ничего другого не чувствуют. Утрату Духа переживают юнцы: они — запоздалые наследники былого величия, хранящие память о прошедших временах. Последняя мысль показалась особенно приятной. Косвенным образом она соотносила его с юнцами, молодила, по крайней мере отодвигала смерть.

Отдохнув, Матвей Платонович приободрился и тронулся в путь. Теперь он думал о Москве. Нет сомнения в том, что она — та же мировая столица, способная встать в ряд других мировых столиц. В то же время Москва — воплощение Советской империи, и в этом историческом смысле ей нет подобия. Однако, с метафизической точки зрения, этот город поднялся на ровном месте, вырос из глухой деревушки, — как Вавилон. Советская история и напоминает вавилонскую: она началась с нуля и идет вперед — без оглядки на прошлое, но именно здесь кроется главная опасность: чтобы не остаться на обочине истории, Москва, в отличие от Вавилона, должна решить другую задачу.