Елена Чижова - Орест и сын

За поворотом дорожки показался маковый склеп. Внутри было тепло. У дальней стены пыхтела печка. Колено уходило в дыру. Мужик нырнул под внутреннюю арку. “Ну!” — он приглашал.

На белом бинте проступили свежие разводы. “Черт! Руки краской измазал… Керосинчику нету?” — Он повернулся озабоченно. “Самогонкой ототрете, когда сдвинете”. Плешивый крякнул и взялся снова. Рывком. Ангел не шелохнулся. Раз от разу рывки становились короче. Хватаясь за бок, Плешивый оседал на лежак. “Да-а. — Инна подступила ближе. — Вам бы в цирке выступать. Тяжеловесом”.

“А чего? Я сильный был”. — Плешивый мотнул головой. “Когда волоком тащили?” — Инна махнула рукой за стену. “Ну, это ты врешь! — Плешивый сползал с лежака. — Уж того-то я сам тащил. И спиртом тер... нашатыр-ным”. — “Спиртом краску не смыть”, — Чибис возразил тихо. “Не краску, не краску — грязь. — Плешивый заторопился. — Вот те крест, по земле тащил. — Пальцы заходили по ватной груди. — Я и сейчас поверну”. — “Ладно, — Инна соглашалась. — Поглядим”.

Плешивый поднялся. Голос стал пещерным — глухим. “Если поворотится, значит, я Его спас”, — он заключил пари сам с собой. Жесткие пальцы легли на ангельские плечи. Шея налилась. “А-а-а!”. Камень качнулся и сдвинул- ся — с рывка…

“Нет! Нет! Оставьте его!” На пороге стояла Ксения. К груди она прижимала что-то, завернутое в газету. “Вот, я отдам вам, — рвала обертку. — Она дорогая, вы продадите и купите себе... что захотите!”

Плешивый разглядывал руки. Ногтями он колупал схватившуюся краску. Инна встала с лежака. “Ну-ка. — Ничему не удивляясь, она вынула книгу из Ксеньиных рук. — Чужим торгуешь, тихоня? Может, мне продашь?” — “Эй, — Плешивый позвал, — бутылку-то...” Инна повернулась к Чибису. “Вот”. — В бутылке булькнуло. Плешивый принял и взвесил в руках. “Ладно. — Глаз подмигнул Инне. — Считай, сочлись. Сколько нести-то?” — Двумя пальцами он обозначил в воздухе пустую рюмку.

“Ты откуда?” — Чибис подобрался к Ксении. “Не знаю… Пришла”.

Плешивый чмокнул губами: “Значит, две. Птице налью — со спасеньицем, — хохотнул. — Ух ты, спасенье и сила и слава!” Он нырнул под арку. Инна передала книгу Чибису. Тот сунул в карман — к листам.

Плешивый вернулся с мензурками и железной миской: “Своя картошечка-то. Земля тут жирная — чистый перегной. Родит”. Инна отодвинулась брезгливо: “Могилки возделываете?” Он присвистнул: “Ехидная ты, девка! Ехидных люблю. — Плешивый вынул затычку. — Я сам ехидный”. Разлил по первой. Стукнув рюмкой о рюмку, задвинул в нишу ангельскую долю и, выдохнув коротко, опрокинул свою. “Хороший мужик гонит. — Он зашипел, передыхая, и занюхал клубнем. – Ешьте, — двинул миску. — Не на покойниках. Пустырь у нас жирный — на задах”.

“Сейчас напьется. Лепи ему потом всякое, как Таракану”. — Чибис смотрел с отвращением. Зарезка изъял из ниши ангельскую долю и выцедил медленно. Довольный своей победой, он расселся, отмякая.

“Теперь стихло: ни облав, ни препон. Раньше-то камни ворочали, ограды разоряли. — Он загибал пальцы, считая вражьи дела. — В спокое годков пять подождал и строиться начал. — Обвел рукой. — Стены-то прежние остались. Камни хорошие — тесаные. Так и строил один! Хозяину-то хорошо было строить — нагнал нас тыщи”. — Он харкнул и налил по второй.

Ангельская доля ушла в нишу. “Деревом хотел обшить, цветы вырезать — пустить по стенам. Отец резать учил. Ловкий был — даром что поп. — Зарезкины глаза затягивало. — Этот сошел, заместо цветов — хе-ру-вим”. — Он моргнул, сгоняя белесую поволоку.

Инна тронула оконную рогожу: “Страшно тут по ночам, темно...” — “Света бояться надо — не темноты. Во мгле Господь благоволит! — Он подмигнул Чибису. — Вон, до войны, на Высотах работал. Там у них телескоп: Солнце разглядывают, Луну, созвездья… Считай, целый город… Я на кухне грузил. Там у них светло было”. — Он устал и откинулся. Щеки повело тенями. Инна так и не поняла, к чему он про высоты.

“У вас хорошо”, — Чибис улыбнулся вежливо. “Печка, как на даче”, — Ксения подала голос. “Там чай-то. — Зарезка встряхнулся. — Наладь чаек-то”, — попросил Инну уважительно. Она поднялась. “Сахару из кулька положи, кускового, хлебца нарежь — не жалей”, — он распорядился вслед.

Чаевничать расселись за лежаком. “Я у Хозяина кузнецом служил. — Зарезка дул в полное блюдце. — Ножи еще делал — краси-ивые! — Причмокнул, глотая сладкое. — Ручка из кости говяжьей, точеная, шлифовали под клинок — на ощупь ни зазора, ни-ни, все ровно, гладко... Вольные, и те покупали. Свои порядки… Хлебец ешьте”, — он угощал. Чайный жар разливался тихим светом. Оббитые с краев, как будто надкусанные чашки шатко стояли на разных блюдцах. Сероватая рогожа лежала скатертью, воздух дрожал, закопченный чайник шевелился на теплой плите. Травяной дух кружил над чашками.

“У вас дети были?” — Ксения пригрелась. “Зачем мне? Маята… — Он потянулся к бутылке. — Гляди, вровень пьет, мало что ощипанный”, — пошутил, оглянувшись. “Вы в городе бываете?” — Инна поставила чашку. “У нас свой город. — Он выпил и занюхал заваркой. — Зачем нам ваш — Ва-ви-лон…”

“Там есть собор, огромный. — От травяного, чайного духа тронулась голова. — Тоже из камней. — Она нащупала шов. — На крыше по углам такие беседки, как ваш...” — “Склепы, значит”, — он кивнул, понимая. “Только там не живет никто”. — “А ты-то как туда?” — Зарезка спрашивал, дуя в блюдце. Исподлобья Инна взглянула на Чибиса. “Там лестница круглая. Экскурсии водят”, — Чибис объяснил быстро и правдоподобно. “Экскурсии, вишь”. — Он сложил губы дудочкой и присвистнул. “Там тоже ангелы стоят — охраняют”. — “Охрана, значит”, — кивнул, снова понимая. “Этот — другой, — Инна смотрела в нишу. — Те вооруженные”. — “Ну, ясно”, — он подтвердил с удовольствием и отставил пустое блюдце.

“Они собаку сбросили — насмерть”. — “Значит, отслужила свое — куды с ней?” — он вставал на сторону вооруженных. “Они и человека могут, любо- го, раз! — и в пропасть! — Инна говорила зло. — Я ненавижу их, но не боюсь!” — “Ненави-ижу! — Зарезка передразнил. — С охраной хитрить надо, дуркой прикидываться. — Он вскочил и завихлял задом.

На изральской улице петушок и курица

даром дрались, спорили,

после дом построили, —

голосил дурным голосом. — Чего толку-то — напролом? Перестреляют”. — “Ангелы?” — Ксения изумилась. “Ну. — Он сел и важно пригладил седину. — Всякому доля своя, — произнес смиренные слова несмиренно. — Падшие, значит. Тоже испытали на себе волю Его... — он прервал себя, поднимаясь. — Жрать охота. В животе подвело”.

За оконной рогожей скрывался деревянный ящик. “С удобствами, значит. Когда — зимой”. Магазинная курица была запаяна в целлофан. Плешивый отомкнул кольцо зубами и вытянул из-под лежака черную от копоти кастрюлю. “Жиру-то налипло”. — Он сунулся рукой. Оторвал тряпичный лоскут, щербатым совком черпнул остывшего пепла: “Сейчас заблестит. — Тряпичный комок тер стенки. — Снежком пройдусь”. Кинул в печь пепельную тряпку и вышел вон.