Вадим Фролов - Что к чему...

После посещения Панкрушина все стали говорить, что Конь решил назначить новый педсовет для пересмотра моего исключения. Но меня это как-то совсем не волновало. Не хотелось мне ни в школу, никуда. Хотелось иногда уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы забыть все и ни о чем не думать. Даже от ребят я уставал, хоть они и старались меня по-всякому расшевелить. Гришка и Оська хоть понимали, что мне не до них, и догадывались, когда надо уйти.

Навещал Нюрочку и разговаривал с Ливанским об олимпиаде, а он смотрел на меня какими-то виноватыми глазами, и тетя Люка смотрела тоже какими-то виноватыми глазами. И мне было неловко перед ними и даже почему-то жалко их. Я старался больше сидеть с Нюрочкой, хотя это тоже было нелегко. Через каждые пять минут она спрашивала, когда приедет мама и почему не приходит папа, и я врал ей…

…Я лежал на раскладушке, и сна у меня не было ни в одном глазу. Андреич сидел за своим столиком и что-то бубнил себе под нос. Мне он был виден сбоку, и я все время посматривал на него: очень он мне нравился, когда мастерил свои корабли. Повозится с какой-нибудь деталькой, потом сдвинет очки на лоб и рассматривает ее издали, поворачивает и так и этак, гладит огромными скрюченными пальцами, и лицо у него какое-то особенное – доброе и серьезное. Бормочет себе под нос, иногда улыбнется чему-то и даже курить забывает, – так и торчит потухшая беломорина под усами, а он только мусолит ее. Домусолит до конца, выплюнет под столик, закурит новую и про нее тоже забудет. А я лежу и поглядываю на него.

И тут пришел дядя Юра. Раньше он приходил всегда днем, а тут вдруг пришел часов в одиннадцать вечера.

– Спит? – тихо спросил он.

Я и не думал спать, но тут решил притвориться, что сплю, – не хотелось мне опять видеть его виноватые глаза и слушать всякую непонятную чепуху – не то утешения, не то наставления… Мне после этих разговоров чуть не плакать хотелось.

– Спит, – сказал Андреич, – чего ему сделается…

– Нет, Андреич, не говорите, – сказал дядя Юра, – он очень переживает все это.

– А чего сейчас переживать-то? Сейчас надо жить, а не переживать. Пацан он еще, – сказал Андреич, и я не понял, то ли он сердится, то ли рад, что я еще пацан.

– Пацан, – согласился дядя Юра, – но не кажется ли вам, Андреич, что недооцениваем мы таких вот пацанов – ведь ему уже четырнадцать, а такие уже многое понимают.

– Это смотря какие пацаны, – подумав, сказал Андреич.

– А себя, себя вы не помните в четырнадцать лет? – спросил Кедр.

– Себя?! – Андреич громко захохотал и сразу прикрыл рот рукой, посмотрев в мою сторону. Я зажмурился.

– Себя! Да я в четырнадцать годов знаешь как за девчонками ухлестывал, – хихикая, сказал Андреич. – А он – что, он домашний. Поди, и сейчас думает, что детей в капусте находят.

– Тише, – испуганно зашептал дядя Юра, – вдруг да не спит!

Я зажмурился еще крепче, и мне почему-то стало жарко, а Андреич рассердился. Он даже зашипел:

– Ну и что, если не спит?! «Тише, тише!» Вот мы всё так – тише да тише, все скрываем, а сами пакости у них на глазах делаем, а потом и руками разводим – откуда они все знают?

– Ну, а вы-то сами говорите, что уже в четырнадцать… – начал дядя Юра, но Андреич перебил его.

– Старый ты, писатель, а еще глупый, – сердито сказал он. – Я в десять лет теленка от коровы отцу принимать помогал, и мать моя, почитай, каждый год рожала, и видел я, каково это ей сладко было. А за девками ухлестывал, только ведь как? Прикоснуться не смел! Знаешь, когда я бабу в первый раз узнал?! То-то… В двадцать пять годков! – Он вдруг засмеялся. – Поздновато, конечно… Ну, правда, целоваться да обниматься я раньше начал, а чтоб чего-нибудь серьезнее – ни-ни! Потому – понимал: кому забава, а кому и саночки возить.

Я лежал тихо-тихо, даже дыхание затаил, и хоть шевелилась у меня где-то мысль, что я ведь подслушиваю, а не слушать нельзя было – очень уж интересный разговор начинался. Надо же было мне разобраться в некоторых вещах, ну я и слушал. Наставил уши, как локаторы, и слушал.

– Вот так-то, – сказал Андреич, – а ты «тише»… Ты чего пришел-то, на ночь глядя! Стряслось опять что, или так – языком потрепать? Пси… психологию разводить?

– Нет, – не очень уверенно сказал дядя Юра, – ничего не стряслось… Просто, – он вдруг засуетился, подошел к вешалке и стал доставать из карманов плаща какие-то свертки, достал банку консервов и завернутую в бумагу бутылку.

– Вот, коньячок, – сказал он застенчиво и поставил бутылку на стол перед Андреичем.

– Мужской разговор, – крякнув, сказал Андреич. – Не иначе, со старухой поцапался.

– Поцапался, – грустно сказал дядя Юра.

– Чего не поделил?

– Все из-за этой истории, Андреич. Лиза считает, что мы должны вмешаться, а я категорически против… был категорически против, а сейчас… сейчас не знаю. Все это очень, очень сложно, и грубым вмешательством тут…

– А чего тут сложного, – рассердился Андреич, – сука Верка – и вся сложность. Да нет, сука и та своих щенят не бросает.

– Ну, нельзя же так, Андреич. Любовь – эта такая область человеческой жизни…

– Не было у Верки любви, – решительно сказал Андреич, – не было. Николай – это верно – любит, а у нее не было. Это я ему с самого начала сказал: не любит она тебя. Так – благодарна за то, что в блокаду ее от смерти спас, а любви не было. А он, дурак, не верил, ну вот и кусай теперь локти.

– Я догадывался об этом, – сказал дядя Юра печально.

– Ты догадывался, а я знал, – сказал Андреич. – Вот ты все стишки пишешь, и все про любовь, а ни хрена ты в этой самой любви не разбираешься.

Они уже выпили, Андреич хватил целый стакан, а когда выпьет, он всегда идет в атаку. А я слушал, слушал, и все тут… Страшно мне было слышать то, что говорил Андреич, и все время хотелось крикнуть, что это неправда, но я молчал и только слушал, и в башке у меня был сумбур, и все вспоминалась та противная фраза, которую сказала тогда на лестнице наша соседка.

Они выпили еще и стали кричать, что любви нет, потом, наоборот, что есть, и было непонятно, кто с кем спорил. Дядя Юра вспоминал каких-то поэтов и писателей, кричал про какую-то Петр… Петрарку и какую-то Лауру и про Ромео и Джульетту, а Андреич ругался и тоже кричал про какую-то Людмилу, и оба кричали, что Николай тряпка и баба, и ужасно жалели нас с Нюрочкой и говорили, что что-то надо сделать, а что сделать, так и не знали, и то соглашались, что Верку надо вернуть, то говорили, что любовь – это не картошка и никому мешать нельзя, и тут же Андреич говорил, что у нее и с этим артистом тоже никакой любви нет, а дядя Юра кричал, что это уж совсем черт знает что и Вера замечательный человек, а Андреич – старый развратник, если может думать так, а Андреич кричал, что он так не думает, и если Ливанский думает, то он не посмотрит, что он поэт, и выдерет ему все усы, очень даже просто… Так они кричали долго и совсем забыли, что я сплю, а потом, накричавшись, затихли, и Андреич только кряхтел, а дядя Юра вздыхал и сморкался. Когда он уже оделся, Андреич спросил его: