Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

– Ох, не знаю, теть Ань, как быть, что и сказать… – проговорила с мучительным раздумьем Ксения.

– А чего знать-то? – напористо сказала Анна Федотовна. – Одно знать надо – дитя тебе нужно. Вот это и знай. А как, что, кто, откуда – ты на это потом плюнешь да забудешь. А дитя-то – останется, твоим будет… Ну так как – поговорить с ним? Я ему так скажу: мол, именинница Ксения, поздравить не мешало бы. Все ж таки вам знакомая. Обидно ей будет, что вы, Пал Семеныч, мимо тут всё ездите, а поздравить ее не схотели. Он – ушлый, ему много говорить не надо, сам всё поймет… А мы угощенье приготовим, будто правда всё, холодцу я наделаю, пышек напеку. Вот и будет всё чин чином… Ну так что, он тут завтрева будет проезжать, сказать ему на пятницу? А ты на этот день отпросись, хоть до обеда…

– Я могу и полный день взять, мне положено. Сколько я других подменяла, пусть хоть раз меня подменят…

– Ну, тогда так я с ним, значит, разговор и поведу – про пятницу…

Василию захотелось уйти куда-нибудь далеко от дома. Он бы ушел, но дождь лил сильнее, лужи бурлили и пенились, шинель на нем была мокра уже насквозь, холодила лопатки. И он остался в дверном проеме, под коротким козырьком соломенной крыши.

Разговор между Ксенией и Анной Федотовной повернул на другое: предколхоза обещал аванс зерном на трудодни.

Стыть в мокрой одежде уже не было терпения. Василий решил войти. Громко стукнул дверной щеколдой, сильно потопал в сенцах ногами, как сделал бы всё это, входя без остановки в дом, потянул на себя обитую мешковиной дверь.

– Вот и охотничек наш! – приветственно сказала Анна Федотовна. Она сидела у двери, на лавке, с пустой деревянной миской в руках: пришла или что-то отдать, что брала у Ксении, или что-то попросить, соли, пшенца; просто так она никогда не приходила, не было у нее такого времени – на пустые прогулки. – Батюшки, а измок же ты! Надо б тебе было в стогу переждать. Зарылся – и сиди, в стогу никакой дождь не намочит…

– Этот не переждешь, он с самого утра налаживался, вон как затянуло… – кивнув на окно, сказала Ксения. – Должно, до завтрева, раньше не кончится…

Она сидела возле печи на табуретке, на другой табуретке перед нею стоял черный чугун с подогретой водой, Ксения держала в ней руки. От доения коров у нее болели кисти, пальцы, почти каждый день она их парила, разминала, мазала кожу гусиным жиром.

– Не то опять пустой пришел? – искренне огорчилась Анна Федотовна, видя, что Василий не торопится развязать свой вещевой мешок, небрежно оставил его на полу, под шинелью, повешенной на гвоздь. – Да что ж это тебе всё не везет да не везет, что ж это ты за горемыка такой!.. Надо тебе с Колькой пойти, на пару, он бы тебе показал, где их подстреливать, он все места знает… Если и завтрева дожж, пахать по такой погоде нельзя, вот и сходите…

– Куда ж ты его посылаешь, какая ж это охота под дождем? – усомнилась Ксения. – Мой Федя сроду в непогодь не ходил, хорошего дня дожидался…

– Не, милая, в непогоду на уток еще лучше, – убежденно возразила Анна Федотовна, будто все охотничьи тайны были ей отлично известны и самой ей опробованы. – Утки – они ведь что куры, одной ведь породы живность. Погони курицу на дожж – не пойдет, ей неохота. Так само и они: в свои местечки позабьются и сидят. Хоть ты на них шуми, хоть ты на них прям ногами наступи. И ружья не надо, – если который словчится, может их запросто рукой брать!

Далеким было настроение Василия от улыбки или смеха, а всё же он рассмеялся: ну и Анна Федотовна, сказанула! Сроду ведь ни на одной охоте не была, никогда с охотниками не водилась, а тоже горазда заливать, как самые из них трепливые!..

Этот день был вторником, а со следующего в Ксениной избе началась подготовка. Вернувшись с охоты, Василий ее не узнал. Потолок и печь были заново побелены, пол тщательно вымыт горячей водой с мылом, лавки, стол, табуретки выскоблены добела. На окнах висели постиранные и отглаженные занавески. В сенцах, на дворе тоже наведен порядок; ненужное, что лежало, валялось без дела, не на месте, убрано, спрятано.

На другой день, к вечеру, Ксения истопила баньку, долго в ней мылась, пришла розовая, свежая, с влажными волосами; распустив их тяжелую густую груду, повисшую ниже пояса, весь вечер так и носила их по избе, чтоб просохли.

Печь была жарко натоплена, в ней томился большой чугун борща со свининой, которую дала Анна Федотовна (кабанчика она заколола), чугунчики поменьше – с пшенной, гречневой, тыквенной кашами, мелкой картошкой в свином сале, густо перемешанной с луком; как понял Василий – для выбора, что пожелает гость. Анна Федотовна принесла объемистую миску с не совсем еще застывшим холодцом, подернутым желтым жиром; его опустили в погребную стужу набирать положенную густоту и твердость. После этого Анна Федотовна прибегала еще несколько раз, говорила с Ксенией, но так, что со стороны было не понять, что у них за дела, к чему они готовятся.

В последний раз Анна Федотовна вызвала Ксению в сенцы, они шушукались там, что-то рассматривали; Ксения потом вошла, прижимая локтем сложенную скатерть, спрятала ее в своем углу, за занавеской. Должно быть, Анна Федотовна предлагала ей покрыть этой скатертью завтрашний стол – чтоб уж совсем было по-праздничному.

– Сходил бы ты в баньку, там водица осталась, как раз тебе на мытье, – предложила Ксения Василию.

В баньку ему было нельзя, она топилась по-черному, пар и угарный дух разъели бы ему грудь. Ксения, должно быть, просто хотела его спровадить, чтобы он не мешал ей в последних приготовлениях. Василий это понял, ушел к Анне Федотовне и часа два сидел с Колькой, нарочно долго расспрашивая его обо всем, что приходило в голову, чтоб протянуть время. Он отчетливо понимал, что в Ксенином доме, в ее судьбе, в том, что она задумала – человек он совершенно посторонний, никакого права на какое-либо вмешательство, какие-либо свои чувства ко всему этому у него нет, но тем не менее ему было скверно, будто после тех своих мыслей на пруду у него уже что-то появилось, что-то он приобрел, и теперь это у него отнимали. Его грызла жалость к Ксении, какая-то обида на нее; разговаривая с Колькой, он все время испытывал эти теснящие сердце чувства.

Утром ему Ксения сказала:

– Ты сегодня задержись, раньше пяти не вертайся. Ко мне родичи дальние приедут, а они люди такие, тебе они не понравятся, они и напиться могут, и набуянить… А к вечеру они уедут, вот тогда мы с тобой сами попразднуем, именины сегодня у меня.

Настроение у Ксении было совсем не праздничное, не именинное, была она тревожно-озабоченной, рассеянной, лицо ее – бледно, отчего брови и ресницы чернели гуще, будто подкрашенные углем. А когда Василий уходил, положив в карман последний остаток своего городского хлеба и луковицу, ему даже показалось, что всё еще может переломиться: в последний момент перед появлением «родичей» Ксения запрёт дом и не откроет или куда-нибудь спрячется, убежит на скотный двор.