Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Павел Сергеевич вытягивает по-стариковски жилистые, оплетенные венами руки; ладони его обращены к оркестрантам. Дирижерской палочкой он никогда не пользовался и не пользуется, кисти рук, пальцы выразительней, ими можно ясней и больше сказать. Почти триста человек выстроены перед ним четырехугольником. Последние шевеления, прилаживания, шелест нотных страниц, которые держат музыканты, – и вот всё замолкает, замирает в неподвижности.

Кистями рук, глазами, головой Павел Сергеевич делает короткое движение, плавное и вместе с тем быстрое, полное внутренней силы и энергии. Резко звучат трубы, вступают альты и баритоны, подголосками вплетаются кларнеты и флейты.

– Форте! – взбрасывает Павел Сергеевич над собой руки.

Оглушительно взрывается вся звонкая медь оркестра.

Но Павел Сергеевич тут же взмахом руки останавливает музыкантов, прерывает ринувшуюся в разбег мелодию.

– Стоп, стоп! Не надо орать. Вы же просто орете. А нужно качество, четкость. Сначала!

Опять трубы, альты, баритоны, опять стремительный взлет его рук: форте! – движение всего корпуса вслед за руками, означающее, какую силу, звучность мгновенно должен приобрести оркестр. И опять останавливающий, перечеркивающий воздух и гром только что раскатившейся меди жест.

Несколько секунд Павел Сергеевич молча выжидает, давая оркестрантам самим догадаться, что не так, чем он недоволен.

– Это же марш! – говорит он, морща лицо, укоризненно качая головой. – Надо играть короче, живей. Остро! А не тянуть резину. Ударники, тянете! А за вами и все. Сначала!

Трубы, подголоски флейт.

– Форте!

Два ряда желто-медных и белых сверкающих никелем труб, выстроившиеся за ними завитушечно закрученные валторны, альты, теноры и баритоны, сорок или пятьдесят бейных и эсных басов, разверзших свои гаубичные жерла, сорок больших барабанов и столько же медных тарелок, ударяющих одновременно, – это страшная мощь, от которой вздрагивает под ногами земля. Но как же нескладно, нестройно всё это звучит! Одни инструменты точно взапуски мчатся вперед, другие плетутся, все больше и больше отставая, вконец портя, сминая мелодию. Это не марш, не музыка, это позор. У Павла Сергеевича, как от боли, искажается лицо, он даже закрывает глаза. Совсем не случайно он назначает первые репетиции здесь, вдали от города, на приречном лугу, где сводный оркестр могут слышать только галки и вороны на деревьях старого кладбища.

Снова и снова начинают музыканты марш. Они топчутся на первых тактах, а Павел Сергеевич упорно не пускает их дальше. Из своего обширного опыта он знает: если сразу же не сколотить их в одно целое, не добиться хотя бы минимальной слаженности, одного для всех темпа, ритма, – дальше все равно ничего не выйдет, можно не продолжать.

Через час вся нижняя рубашка на Павле Сергеевиче мокра, хоть выжми. Он снимает фуражку, разворачивает платок, крепко вытирает всю голову, лоб, шею. Музыканты устали тоже. Их лица красны, покрыты испариной. Некоторые догадались и еще в самом начале сбросили на землю пиджаки, плащи, кепки, другие делают это сейчас. Валторнисты и трубачи вытаскивают мундштуки, переворачивают, встряхивая, инструменты; из них не просто капает – струями выливается влага…

На следующий день, в воскресенье, музыканты опять на лугу. И так все другие субботы и воскресенья. А на неделе собираются только к вечеру, после работы. Благо, дни удлинились, зори долгие, светлые, тянутся чуть не до десятого часа.

Павел Сергеевич устает до изнеможения, до того, что в конце репетиций у него от слабости пропадает голос, он даже не может поднять налитых чугунной тяжестью рук, вымолвить хотя бы слово. Он все больше нервничает и переживает, оттого, что дни бегут, а дело не клеится, все сильнее одолевает его страх, что впереди только неминуемый провал и полный конфуз. И зачем он только взялся, дал себя уговорить! Разве можно чего-нибудь добиться за неполный месяц от такой разношерстной толпы? С ними год надо заниматься изо всех сил, натаскивать каждого, да и то еще вопрос – хватит ли года. Это музыканты его полкового оркестра готовились к каждому параду по месяцу, но что это были за музыканты! Вспомнить тех, что составляли фронтовой оркестр. Все в прошлом артисты театров и филармоний, с именами в мире искусства. Да и те не хуже, что были в его оркестрах потом. Половина – старослужащих, десять, пятнадцать, двадцать лет в военных музыкантах, половина – молодежь. Но какая! У каждого за плечами спецшкола, каждый солист, хоть на сцену Большого театра выпускай, выучка – им даже объяснять ничего не требовалось, взгляд, движение бровей – и этого достаточно, уже все сказано и объяснено. А как они играли на парадах, что это была за музыка, что она делала с людскими сердцами, в какую возносила их высь!

Правда, некоторую опору его душе дает сознание, что примерно так же было и в прошлом году, и в позапрошлом, так же все долго не ладилось и так же терзали его страх, досада, ожидание стыдного провала.

Павел Сергеевич успокаивает себя этими воспоминаниями, но все равно не может не нервничать и досадовать. Ну что, например, поделать с этим веснушчатым парнем, в руках которого эсный бас. Он должен играть на октаву выше бейного баса, уже несколько раз Павел Сергеевич поучал его, заставлял проигрывать свою партию соло, а он опять дует бог знает что!

– Грязно, грязно, все равно грязно! – останавливает Павел Сергеевич в бессчетный раз оркестр. В голосе его почти отчаяние. – Давайте еще раз свои партии, по голосам… Только чтоб чисто, четко. Ну-ка, одни басы… Теперь – одни тено́ры…

Ударение, которое ставит Павел Сергеевич, может быть, и неправильное, но так говорили старые музыканты, у которых он учился, так произносили армейские оркестранты и он сам все тридцать лет своей службы.

К концу второй недели, когда оркестр играет уже довольно сносно даже для профессионального уха, Павел Сергеевич принимается разучивать с ним марш в движении. Оркестр начинает, стоя на месте, через несколько тактов по сигналу Павла Сергеевича весь строй трогается с левой ноги и идет по лугу вдоль речной излучины.

И сразу же, на первом десятке шагов, с музыкантами как что-то происходит. Они тут же теряют всё, чего с таким трудом добился от них дирижер. Игра разлаживается, опять у инструментов нет согласия, кто в лес, кто по дрова. Одни спешат, частят, другие, отстав, тянут свое, не слыша передних и соседей. Над длинным тощим Федуловым хохот: он несет свой барабан согнувшись крючком, точно падая вперед, горбом подняв спину. Ноги его широко раскорячены, он переставляет их, как жерди, не сгибая в коленках.

– Ну, Федул, ты даешь! Корова брюхатая, точно! – гогочет половина оркестра.