Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

В еще более бедственное положение попала река. Несчастная река срединной России, беззащитная, страдающая! Предки, когда-то пришедшие на ее берега, и те, что много времени спустя гнали по ней плоты для царя Петра, строили в устье первый в России флот, и те, что жили на ней потом, поили в ней стада, ловили рыбу, сплавляли баржи с зерном и товарами, и те, что видели ее совсем недавно, – покойные прадеды ныне живущих глухаревцев, – взглянув на нее теперь, ни за что бы ее не узнали, отказались поверить своим глазам. Если бы ее несчастье состояло только в том, что на приречных склонах порубили леса, превратили склоны в пашни, дали дождевым и весенним водам смывать в русло грунт! Воздвигнутые на ее течении промышленные предприятия отравили ее своими отбросами, испортили в ней воду, насытили ее маслами, нефтью, химическими веществами. В реке передохла рыба, скот отказывается из нее пить, а если пьет, то болеет. Даже купаться стало противно – такая мутная, зловонная, вконец изгаженная вода…

Как-то Павел прочитал в областной газете статью. Автор ее, журналист, обличал тех, кто виновен в загрязнении реки, называл поименно директоров предприятий, самым грубым образом нарушающих законы о сохранении природы, пренебрегающих строительством очистных сооружений. Статья была большая, гневная. Павел прочитал ее с торжеством: ну, теперь губители реки не отвертятся, получат по заслугам, и с бедствиями, которые терпит река, будет покончено. А через три недели в рубрике «По следам выступлений» газета сообщила, какое взыскание понесли названные в статье уничтожители природы: по служебной линии им поставлено «на вид»… И только один, самый злостный, самый главный губитель реки понес более ощутимое наказание – поплатился штрафом в сто рублей… Прочитав, Павел долго не мог выйти из состояния ошеломленности: испортить одну из самых замечательных среднерусских рек, славную своей историей, своей красой, превратить ее в грязную сточную канаву, совершить преступление перед бесчисленным множеством людей, жизнь, труд и быт которых так или иначе связаны с этой рекой, наконец, обокрасть потомков, лишить их одного из самых прекрасных творений местной природы, и всего-навсего – «на вид»! Всего-навсего – штраф в сто рублей, которые к тому же, как сообщалось в этой же газетной заметке, подвергнутый наказанию ухитрился заплатить не из своего кармана, а из заводской, государственной, то есть народной казны… Обокрал народ – и расплатился его же деньгами! Чего же станут бояться, что же остановит других губителей народных богатств, других разрушителей природы, тех, что помельче калибром, у кого поменьше масштабы их вредоносной деятельности, если самые крупные, самые злостные, самые виновные перед народом отделываются так легко и просто!

Под пеплом еще тлели угли. Павел раскурил о жаринку папиросу, пыхнул в темноту. В нем, пробужденные воспоминанием, кипели злость и возмущение – совсем с тою силою, как тогда, когда он прочитал, какой результат принесло выступление газеты. Он долго не мог успокоиться: ходил с вырезками в руках, читал их вслух трактористам, совхозным рабочим. Прочитал даже Сычеву. Сычев осторожно и политично промолчал. Критиковалось начальство, а к такого рода критике он присоединялся только после того, как на все сто процентов становилось ясно, что критика официальная и присоединяться не только можно, но и должно, а то попадешь в один разряд с теми, кого критикуют.

Разволнованно потягивая папиросу, Павел припомнил, как ему пришлось еще раз так же сильно и надолго расстроиться и кипеть в бесплодном гневе. Повод к этому дала поездка в городок рабочих сахзавода, расположенный километрах в двадцати от Глухаревки, ниже по реке.

Прежде там не было никакого города, а было имение какой-то принцессы. Она вела свое происхождение от английских дворян, во всем подражала английской аристократии и даже дворец свой построила в виде старинного английского замка: с зубчатой башней, на которой развевался украшенный дворянским гербом флаг в те дни, когда принцесса приезжала из Петербурга. Внутри – отделка из черного дерева, мозаичные полы, камины в чугунных и медных решетках. Дворец венчал вершину затененной деревьями горы; вниз, к реке, сбегала каменная лестница; на площадках журчали фонтаны, изливаясь из разверстых пастей драконов и разных морских чудищ; искусно нагроможденные камни образовывали глубокие гроты, в них на стенах зеленели бронзовые змеи, с потолков свисали выточенные из белого мрамора сталактиты, в точности похожие на естественные.

Сюда приезжали разные знаменитости, даже художник Рерих, написавший для главного дворцового зала два панно, изображавших сцены охоты. Комнаты дворца были наполнены изделиями из бронзы, фарфора, инкрустированной мебелью, исполненной старинными мастерами. Из золоченых рам смотрели картины фламандских, итальянских живописцев.

Обо всем этом – о дворце, о дворцовом убранстве Павел прочитал в старой книге, случайно попавшей ему в руки. В ней были даже иллюстрации, воспроизводившие интерьеры залов, комнат, отдельные предметы из коллекции принцессы.

И вот он увидел этот дворец. От кирпичной ограды, окружавшей дворцовый двор, почти ничего не осталось, кирпич разокрали на разные хозяйственные нужды. На стене дворца на видном месте висел ржавый железный лист, на котором едва-едва можно было разобрать, что здание – памятник архитектуры и повреждение его карается законом.

Но грозное это предупреждение, как видно, никого не стесняло. Наружная орнаментовка оконных проемов была сбита, чугунные, художественного литья перила балконов и террас изломаны, от железных кованых фонарей по бокам главного подъезда уцелели только кронштейны. Фонтанные фигуры на площадках каменной лестницы оказались обезображенными: кто-то нарочно, стремясь как можно сильнее их повредить, досадуя, что они прочно вделаны в камень и нельзя оторвать их совсем, бил по ним булыжниками. Ступени лестницы лежали неровно, качались под ногами, многих не хватало; гроты, без сталактитов и бронзовых змей, разили запахом отхожих мест, таким сильным, что Павел не решился заходить внутрь.

С предупреждением не вредить зданию, сохранять его в первоначальном виде не посчиталась и контора сахарного завода, которой отдали в пользование дворец. Павел увидел залы и комнаты, разгороженные фанерой и досками на клетушки, увидел двери, пробитые в капитальных стенах, потому что контора нашла так для себя удобней, изрубленный паркет, замененный во многих местах простыми, даже некрашеными досками; прежняя система отопления контору не устраивала, поэтому в клетушках громоздились криво сложенные из кирпича самодельные печки, в языках копоти; от них, вконец безобразя внутренность здания, тянулись к дымоходам коленчатые железные трубы.