Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Закрытые двери еще не раз и не два приоткрываются вновь – это поспешно проскальзывают самые последние парни и девушки, заполняют стулья, оставшиеся пустыми.

В скоплении молодежи, одной только молодежи шестнадцати – двадцати лет, странно выглядит и у всякого, бросившего на нее взгляд, вызывает недоумение одинокая, уже заметно немолодая худощавая женщина с маленькой светлой головкой на тонкой шее, негустыми, если не сказать более – жидковатыми, соломенного цвета волосами, искусно уложенными прядка к прядке, вся какая-то подобранная и напряженная, сидящая на своем месте в явном, хотя и скрываемом, неподвижном беспокойстве. Весь вид ее красноречиво говорит, как она тщательно и обдуманно собиралась, но тем не менее все-таки кажется, что сюда, в зрительный зал, ее занесло просто какое-то недоразумение, и она сама удивлена и не слишком хорошо понимает, зачем и почему она здесь, да еще в этих задних, неудобных, не подходящих ей рядах.

Продолговатый высокий филармонический зал с портретами композиторов «могучей кучки» на боковых стенах – все такой же, каким он был и тогда, при первых выступлениях Валентина Балабанова.

Артистическая его карьера началась совершенно неожиданно для всех, его знавших, и для него самого. До двадцати лет он даже в самодеятельности не участвовал и не подозревал, что у него есть голос – хотя этот его голос, ставший ошеломительным открытием и разом повернувший в самом неожиданном направлении его судьбу, был при нем всегда: громкий, басисто-крепкий и такой долгий в звучании, что, казалось, его раздувает не человеческая грудь, а необъятные кузнечные мехи. Но шел этот голос только на то, чтобы на футбольных матчах на потеху приятелям громче всех кричать с трибуны: «Судью на мыло!» – да еще пугать девчонок в гулком чертежном зале техникума, ибо в ту пору, как его голосу явиться миру и стать удивляющим, завораживающим чудом, Валентин Балабанов был самым обыкновенным, даже, если сказать правду, заурядным студентом строительно-монтажного техникума и целыми днями и вечерами корпел над дипломным проектом на верхнем этаже учебного здания. Тему этого проекта Людмила Андреевна помнит до сих пор, ибо тогда она тоже была студенткой этого же техникума и тоже корпела над своей дипломной в этом же зале. Только у нее была схема вентиляционного устройства производственного цеха кондитерской фабрики, а Балабанов чертил и рассчитывал вентиляцию завода огнеупорного кирпича. Утомив глаза до мельтешения черных и белых пятен, устав гнуться над чертежной доской, он бросал карандаш и линейку, расправлял плечи, грудь, набирал полные легкие воздуха и, распахнув свой широченный, как у акулы зев, над головами пригнувшихся к ватману сосредоточенных девчонок оглашал просторы зала могучим ревом: «Жил-был король когда-то, при нем блоха жила. Блоха! Ха-ха! Блоха? Ха-ха!» Остальных слов он не знал, поэтому всегда повторялось только это. Но уж от его «ха-ха» дрожали каменные стены зала и звенели стекла окон.

В это время в городе проходил смотр студенческой самодеятельности, и друзья сказали Балабанову: чего ты тут даром орешь, пойди гаркни там, гляди, еще приз получишь! У техникума в этот год с самодеятельностью было слабовато, комсомольские организаторы тоже ухватились за Балабанова: Валька, выручи, ну что тебе стоит! И он – из простого озорства, не более того, согласился: отчего не развлечь себя на пару деньков, уж очень надоела чертежная доска и копоткие расчеты.

Ему быстренько нашли аккомпаниаторшу, школьную учительницу музо. Валька выучил до конца слова, и несколько раз они прорепетировали в физкультурном зале, где стояло заигранное, дребезжащее пианино. Те, кто случайно слышали эти репетиции, оценили только их громкость: «Ну, брат, у тебя и глотка! Здоров же ты орать!» – «А что? – самодовольно отвечал Валька. – Ору правильно. На первую премию».

Он действительно взял первую премию, удивив, поразив и восхитив всех членов жюри и всех, слышавших его выступление. В качестве почетного гостя на смотре самодеятельности присутствовал Хренников; он тоже не остался равнодушным и якобы даже сказал так: «Я такой «Блохи» еще не слышал!» На Вальку тут же, за кулисами, налетела целая толпа мигом родившихся поклонников, доброжелателей, советчиков и всяких деятелей из филармонического, концертно-музыкального мира: «Такой голос! Это же феноменально, вам надо учиться, выступать, вас ждет известность, слава!»

У Вальки закружилась голова. К чертежной доске он больше не вернулся, вентиляция кирпичного завода так и осталась недоделанной. Как по волшебству перед ним открылось множество соблазнительных возможностей, в том числе возможность учиться сразу в трех местах – в Москве, Киеве и Одессе. Выбирать, вероятно, нужно было Москву, но он выбрал Одессу, потому что там из преподавателей кто-то стажировался в Италии и самолично, а не на пластинках, слышал лучших мировых певцов.

В Одессе Валька сделал сказочные успехи. В общем, если вдуматься, ничего необычного не было: пение было его призванием, и он просто пришел к тому, к чему был предназначен. Вернулся он уже профессиональным певцом с отлично поставленным басом своего собственного характера и оттенка, со всеми артистическими манерами, свободно чувствующим себя на сцене, не боящимся публики, зала, полностью владеющим своим голосом и, что очень важно для артиста, уверенным в том, что голос всегда ему послушен и не может его подвести. Он уже зарабатывал выступлениями, у него уже водились деньги, он приехал отлично одетый, с собственным артистическим гардеробом; главное место в нем занимал фрак, сшитый стариком евреем, который всю свою долгую жизнь обслуживал одесский оперный театр, приезжавших в Одессу гастролеров и шил фраки многим знаменитостям. Вальке Балабанову он сказал так: «Мои фраки пели на всех императорских сценах России! Но то был материал! Разве с ним можно сравнить это ваше трико?! Нет-нет, я совсем его не хаю, кунцевская фабрика, что может быть лучше, но вы сами понимаете, что Кунцево – это не Лондон и даже, извините не Лодзь… Однако вы не волнуйтесь, молодой человек. Что касается вашего пения – то это не моя специальность, а выглядеть на сцене вы будете не хуже Федора Ивановича Шаляпина, хотя у вас совсем не тот рост и не те, извините, плечи…»

– А вы помните, какие плечи были у Шаляпина? – спросил Балабанов.

– Вы меня просто удивляете! – Портной даже вскинул над головой руки. – Плечи! Я шил ему несколько раз, я помню, все его размеры наизусть! Я мог бы даже сейчас сшить ему что угодно, без примерки, и если бы Федор Иванович надел – мне не пришлось бы перешивать ни одного стежка!

Филармония броскими афишами, не пожалев красок, объявила о сольном Валькином концерте из тех романсов и арий, с которыми вернулся он из Одессы. Эти афиши запестрели по городу. Со стен и круглых бетонных труб, с проезжающих трамваев закричала, замелькала огромными буквами его фамилия, стала повторяться на разные голоса любителями и любительницами музыки, и обнаружилось, что она вовсе не такая уж заурядная, как казалось это прежде, а очень даже звучная, у Вальки вполне артистическое имя: «Валентин Балабанов».