Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Командарм поговорил с командирами, и они, отбрасывая руки от козырьков фуражек, один за другим стали отходить в свои стороны, к броневикам и танкам. Высокие голоса пропели команды. Механики стали торопливо залезать в люки стальных коробок. Заработали моторы всех машин, от головы до хвоста. Колонна, чтобы двинуться, ждала только последнего знака от командарма – взмаха его руки.

Шофер автомобиля – в очках-консервах – тоже запустил мотор, и он зарокотал едва слышно, бархатно, пряча в этом негромком звуке свою мощь. Руки шофера в перчатках с крагами до локтей готовно лежали на широком колесе руля. Кто-то из сидевших в кузове предупредительно открыл дверь, зная, очевидно, как должно сейчас быть: командарм поднимется в автомобиль, подаст нужный знак, шофер тронет с места – и в тот же миг оживет, тронется колонна, все броневики и танки.

И тогда из нашей детской толпы вышел вперед белоголовый, голубоглазый Павлик. Он был меньше всех нас ростом, нам по плечо. Он жил в нашем доме и всегда ввязывался в наши игры, но мы его не брали, потому что он был маленький, слабый, у него были тонкие ножки, и когда он бегал за нами, то часто падал, расшибал коленки и плакал, а его мать выбегала и ругала нас, как будто мы были в чем-то виноваты. И, чтобы нас не ругали понапрасну, мы гнали этого Павлика прочь. Но тогда он плакал еще сильнее, потому что хотел играть вместе со всеми, непременно во всем участвовать, всё знать и видеть, и все равно выбегала его мать и ругала нас за то, что мы его обижаем.

Павлик бесстрашно подошел к самому командарму и, задрав свою белую головенку, о чем-то заговорил. Он что-то просил и показывал рукой на шашку. Командарм наклонился к Павлику, – он не расслышал. Павлик повторил свои слова, еще и еще раз, так, что командарм наконец его услышал и услышали все мы. Павлик просил:

– Дядя, можно потрогать вашу шашку?

Командарм выпрямился, посмотрел на всех нас, на нашу тесную толпу, устремившую на него широко открытые, восторженные глаза. Он только сейчас увидел, сколько детей собралось возле него, обыкновенных уличных пацанов, исцарапанных, расцвеченных синяками и ссадинами в своих играх и драках. Я не знаю, что он подумал. Но только произошло чудо. Он взялся за эфес шашки, легким движением старого кавалериста, который проделывал это тысячи раз, выдернул ее из ножен. Клинок взлетел ввысь, сверкнул на солнце. Взяв шашку обеими руками за клинок, он положил ее в протянутые руки Павлика, которые были не готовы к такой тяжести и не смогли ее сразу удержать, даже приопустились. Напрягшись изо всех силенок, с совершенно счастливой пунцовой физиономией Павлик держал шашку командарма. Из толпы протиснулся еще такой же мальчишка, сказал: «И я хочу!» – с жадным желанием в голосе и глазах и страхом, что ему не будет позволено такое счастье, какое досталось Павлику. Командарм переложил шашку в его ручонки, и мальчишка, сделавшийся таким же пунцовым и таким же счастливым, подержал ее несколько мгновений. Его тут же оттеснил третий мальчишка, а там последовал четвертый, пятый, и к шашке, толкаясь, гурьбой полезли все, сколько нас было. И каждому удалось подержать ее в своих руках несколько быстротечных мгновений, а некоторым – ловким и нахальным – даже два раза.

Синий чад работающих моторов всплывал над колонной, командиры стояли в люках, смотрели на командарма, ожидая от него сигнала, а сам он стоял и ждал, пока все мальчишки подержат в руках его шашку и не останется ни одного обиженного. И, наверное, я думаю, было много таких людей и среди зрителей, и среди самих танкистов, которые недоумевали, почему командарм теряет время на каких-то любопытных уличных босоногих мальчишек, задерживает из-за них идущий на учения полк. Но что-то он такое, значит, знал, что-то понимал, этот седой командарм с двумя орденами Красного Знамени, что было важнее тех минут, на которые задерживался полк…

Наконец шашка вернулась к командарму. Опять сверкнул в воздухе клинок, вечернее солнце слепяще полыхнуло на нем, командарм лишь направил его в ножны, а дальше беззвучно скользнул он сам и сухо и крепко пристукнул, когда шашка вошла в ножны вся и эфес коснулся упора. И на этот короткий сухой стук тонким серебряным звоном отозвались шпоры командарма.

А через несколько секунд улица, дома на ней, наш одноэтажный городишко, вся земная твердь под ним задрожали от яростного грохота моторов, взревевших во всю свою силу; бронетанковый полк, кутаясь в голубой дым, сотрясая вокруг себя всё, лязгая тяжким железом гусениц, как одно могучее литое тело двинулся вперед. «Гремя броней, сверкая блеском стали…» – как пелось в одной из песен того далекого времени…

1978 г.

Перегруженная людьми полуторка долго петляла по колдобинам и ухабам городского предместья, проседая кузовом так, что днище стукалось о колеса. Наконец, отдалившись от города, сползла в неглубокий замусоренный яр. Пожилые горожане и юнцы допризывники, ученики последних школьных классов, впритык друг к другу теснившиеся в кузове и представлявшие взвод городских ополченцев, довольные, что неудобная езда кончилась, оживленно высыпали на землю.

День был на исходе, багровое солнце висело низко, в яру лежала тусклая тень.

– Стро-о-ойся! – пропел комвзвода Яценко.

Ополченцы, уже приученные к строю, засуетились, ровняя ряды.

Расправив грудь, черноусый, некрупного сложения Яценко, один из всего взвода в зеленом форменном обмундировании и сапогах, прошел вдоль строя, – совсем Чапай в начальных кадрах фильма.

– Отъезжай! – махнул он рукой шоферу. По соображениям бдительности шоферу не полагалось знать, что будет дальше.

Грузовик, с белыми диагональными полосами на бортах, обозначавшими, что он принадлежит городской почте, со скрипом и скрежетом пополз из яра. Оглядевшись по сторонам, все из той же бдительности – нет ли случайно посторонних, – Яценко объявил, какова на сегодня боевая задача ополченцев.

Каждую ночь, с тех пор как началась война и в городе для самообороны спешно сформировали из гражданского населения полк, ополченцы выполняли какую-либо службу: охраняли железнодорожные мосты, водокачки, склады или патрулировали на пригородных дорогах, проверяли документы у всех проходящих и проезжающих.

Сегодня задача была особого рода: предстояло рассыпаться мелкими группками по пригородной местности, затаиться в кустах, в ложбинках и, не смыкая глаз, всю ночь до рассвета наблюдать – на случай, если появятся неприятельские самолеты и вражеские лазутчики станут подавать им с земли сигналы ракетами, фонариками, кострами или еще какими средствами.

Задание удивило ополченцев. Фронт находился далеко, над городом еще не появлялся ни один вражеский самолет. Но Яценко был серьезен, полон воинственной решительности – как будто знал еще что-то сверх того, что изложил взводу, и все то, о чем он говорил, не только могло произойти, но непременно, обязательно должно было произойти нынешней ночью.