Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

И когда город запылал от немецких бомб, когда задрожала земля от немецких танков, устремленных на город, лавиною потекли через село на мотоциклах, грузовиках, бронетранспортерах немецкие войска – для Максима Тимофеича это было как что-то постороннее, совершающееся где-то в другом, только лишь по соседству, мире, но не в том, где живет он, стоит его хата и цветет его картошка на грядках. Как то, что относится только к городу, а на него непосредственно не направлено и потому – не коснется.

А когда вскоре немцы погнали из города на запад его жителей, всех подряд, которые там остались, сопровождая нескончаемую колонну своим конвоем на толстозадых немецких лошадях и мотоциклах, и в течение нескольких дней это шествие тянулось мимо дома Максима Тимофеича – женщины с изморенными жарой и пылью детьми на руках, старики и старухи, изнемогавшие под грузом своего тощего скарба, и все просили пить пересохшими, потрескавшимися губами, а некоторые – хотя бы корку хлеба, кусок вареной картошки для своих детей, – Максима Тимофеича не томили боль и сострадание, он не испытывал даже чувства родства к этим изгнанным из своих жилищ, обреченным на муки голода и бездомности людям, смотрел на них так, будто мимо него шли совсем не русские, одной с ним крови, одного языка, а как бы какой-то чуждый, посторонний, иноплеменный народ…

Где-то за домами сильно и тяжко ухнуло, даже земля ощутимо качнулась под ногами. То ли взорвалось сразу несколько бомб, то ли обвалилось, рухнуло крупное здание, подточенное пожаром.

– Хватя, Максим, тебе править, и так уж заехали, не знай – выедем-нет живыми… – решительно сказала Анна Матвевна. Долго она крепилась, терпела, но больше уже не могла удерживать свой страх. – Сворачивай куда-нито, ну тя к лешему!

– Ладно, не гуди! – сказал Максим Тимофеич сердито – от того растущего страха, что испытывал сам. – Я тебя не уговаривал на подводу лезть, сама схотела.

Почти не выбирая, он повернул лошадь направо, въехал в тесный двор позади трехэтажного оштукатуренного дома, в котором большинство окон гляделось, как черные дыры, а другие, со стеклами, были в перекрестьях белых бумажных полосок.

Двор загромождали доски, листы кровельного железа, сорванные с крыши сараев, а сами сараи, длинный их ряд, остовом и всеми своими дверями кренились набок – как повалил их, пригнул воздушный удар близкого бомбового разрыва. Посреди двора в странной целости рядом с хаосом обломков пестрела цветочная клумба, на ней рдели бархотки высокими, теснящими друг друга кустами; они разрослись за те полтора месяца, что жители покинули город и никто уже не присматривал за цветами.

Усталая и голодная лошадь, завидев клумбу, энергично потянулась к ней, хватанула зубами охапку зелени.

– Ну, ты! – одернул ее Максим Тимофеич, наказывая за своеволие. И тут же отпустил вожжи: совсем не нужна эта его забота, все равно цветам пропадать…

В подъезде дома, на бетонных площадках перед входом в квартиры, на ступенях лестницы на верхние этажи было бело от накрошенной, растоптанной штукатурки, валялись школьные тетрадки с фиолетовыми строчками, осколки разбитой фаянсовой посуды. Все квартирные двери были распахнуты, а некоторые совсем высажены из рам: они были на запорах и открывали их силой, сбивая с замков и петель, дробя в щепы дверные доски.

Максим Тимофеич подивился на сплошь разбитые двери, не понимая, кто бы мог это сделать. Подумалось – не повезло ему с домом, тут уже побывали такие же добытчики… Он не знал, что это сделали немцы. Когда истекло время, данное жителям на выселение, они обходили дома и проверяли каждую квартиру – не остался ли кто, не запрятался. Они боялись партизан и диверсантов у себя в тылу. В приказах, что были расклеены по городу, говорилось, что каждый, кого они обнаружат, будет рассматриваться как партизан и беспощадно убиваться на месте. Оставались немощные старики, безногие инвалиды, парализованные больные, и немцы, согласно с приказом, убивали их из автоматов. Если находили несколько человек, то ставили их в затылок, тесно друг к другу – для экономии патронов, чтоб израсходовать только одну пулю.

Раскрытые двери облегчали Максиму Тимофеичу его дело. По штукатурке, детским тетрадкам и книжкам он вошел в одну из квартир первого этажа. Шаги его гулко прозвучали в пространстве комнат. В них остался беспорядок поспешных сборов: выдвинутые ящики комода, распахнутый гардероб, на диване – разбросанная одежда, из которой выбирали, что взять. Вероятно, во всем этом порылись еще и руки немецких солдат, входивших в квартиру, – чтобы порадовать очередной увесистой посылкой своих Луиз и Гретхен.

Но все-таки в комнатах было еще много вещей, в них осталась вся мебель, на кухне – кухонная утварь, и сердце Максима Тимофеича приятно и тепло сжалось от чувства, что все это – в его власти, он полный надо всем здесь хозяин…

Он заглянул в боковую комнату, в которую вела дверь из гостиной. Это была спальня. Стояла широкая кровать с никелированными грядушками, замысловатыми узорами на них и большими, с куриное яйцо, блестящими шарами по углам. Постель была сбита, оставлена так, как ночевали на ней в последний раз; из-под простынь виднелся полосатый пружинный матрас, примятые подушки в белых наволочках хранили, казалось, отпечаток чьих-то голов…

– Она! – выдохнул из себя Максим Тимофеич с загоревшимися глазами.

Двуспальная кровать с блестящими грядушками и шарами – обязательно с шарами! – была давней заветной мечтой его и Анны Матвевны. Когда Прошка Дадыкин, через дорогу от Максима Тимофеича, чей сын тоже поступил к немцам на службу, привез из города такую кровать, в Максима Тимофеича точно болотная жаба впилась и засосала большущим своим ртом у горла – так позавидовал он гугнявому Прошке, его удаче и богатству… Собираясь в город, он больше всего думал о такой кровати – с никелем и шарами, всю дорогу держал ее в своих мыслях, как в натуре, видел перед собой, видел, куда он ее поставит и как будет она выглядеть с горой пуховых подушек, под кружевной накидкой, какой с ней станет вся его изба…

И надо же – сразу такое счастье! Вот она, красавица, милушка, стоит, дожидается его, сверкая своими лучезарными шарами…

– Анькя! – сдавленным голосом позвал он Матвевну. Та, войдя за ним в квартиру, не медля ни секунды, уже перетряхивала раскиданное барахлишко.

– Да брось ты тряпки, дура несчастная, иди сюды, глянь! – рыкнул на нее Максим Тимофеич.

– Батюшки! – ахнула Матвевна, заглядывая в спальню.

Она медленно, как зачарованная, приблизилась к кровати, коснулась ее никеля и, совсем осторожно, будто они были стеклянными, хрупкими, как елочные украшения, и могли тут же рассыпаться под рукой, – шаров. Глаза ее закаменели, остановились в блаженстве, и, верно, столбняк этот продолжался бы долго, да Максим Тимофеич уже очнулся и стал действовать.