Питер Хёг - Женщина и обезьяна

Усилием воли Маделен воссоздала последовательность событий последних двух дней. Примат появился позавчера. Вчерашний день она провела в постели со своим графином и ужасной мигренью. Значит, все находящиеся перед ней сооружения должны были возвести менее чем за сутки.

Сидя на корточках, примат дремал, прислонившись к стене.

Попасть в клетку можно было через дверцу в металлической стене. На двери висели схемы кормления, температурные кривые и список инъекций. Дверь была закрыта на два засова. Маделен отодвинула их и вошла.

В то мгновение, когда она перешагнула высокий порог, она почувствовала едва ощутимое жжение под кожей, как будто её нервная система вдруг перегрелась. Такое же ощущение, которое возникало, когда этиловый спирт обжигал эпителии рта и горла. Лёгкий, легкомысленный призыв желания пойти ко дну.

Она закрыла за собой дверь.

— Как я выгляжу? — спросила она.

Услышав голос, обезьяна открыла глаза. Осторожно ступая, Маделен подошла к животному на расстояние приблизительно трёх метров, села на тракторное колесо и поставила рядом колбу с мензуркой.

Нарушение границы почти протрезвило её. Приятное, отупляющее тепло, исходящее из самого центра желудка, сменилось состоянием кристально ясной сверхчувствительности. Она слышала дыхание их обоих: обезьяны и — в два раза чаще — своё. Наполнив мензурку, она выпила.

— Твоё здоровье, — сказала она.

На мгновение ей стало приятно от сознания того, что её не понимают. Потом она встретилась взглядом со взглядом примата.

Он был распахнут как пропасть.

Жгучее беспокойство охватило Маделен, словно она села в муравейник. Маделен невольно отодвинулась, а обезьяна всё равно смотрела на неё. Она почувствовала, что её разоблачили, что за ней подсматривают, её проверяют, казалось, что примат видит её насквозь — обнажённой, ненакрашенной, и более того: он видит её жалкую сущность, неуверенность, никчёмность.

Она сконфуженно встала. Ей показалось, что она сама обезьяна, потому что хотя она, конечно же, и может покинуть эту клетку, да и дом тоже, но далеко уйти ей не удастся, она сразу же натолкнётся на экономические, социальные или брачные преграды, которые ограничивают и её жизнь.

У неё замёрзли пальцы, руки дрожали, она пролила из колбы на ладонь, холод от испаряющейся жидкости обжигал её. Она встала.

— Извини, — сказала она.

Перед ней висел персик. Она подняла взгляд к ветке, с которой он свешивался, — эта была рука обезьяны. Примат протянул ей персик.

Очень медленно и осторожно она взяла золотисто-спелый, ворсистый фрукт из серой руки. Потом медленно отступила назад.

— Спасибо, — сказала она. — Я сегодня и вправду забыла позавтракать.

Кровать Маделен размером два на два метра была застелена розовым атласным постельным бельём. Эта кровать для неё была одновременно и коконом, и королевством, она была единственным местом в мире, где Маделен в отдельные моменты чувствовала себя в полной безопасности. Сейчас она сидела по-турецки в середине кровати, сжимая графин в одной руке и большую банку с таблетками — в другой.

Маделен нравилось представлять, что она живёт в новом летоисчислении, которое началось с двух приблизительно одновременно наступивших событий, которые вместе подвели черту под прошлым: её свадьбы и её открытия витаминов группы В.

Если брак дал ей возможность сбежать из Дании и от родственников, то большие пятнадцатимиллиграммовые таблетки, продающиеся без рецепта в любой аптеке, обеспечили ей союзника в борьбе с похмельем и помогали функционировать так, словно она совершенно трезва, независимо от количества выпитого.

Теперь, сама не отдавая себе отчёта почему, она была встревожена, и эту свою тревогу она словно лечебным бальзамом заливала содержимым графина, а чтобы всё-таки сохранить ясность сознания для предстоящих дел, она после каждого глотка съедала две таблетки, запивая их половиной стакана воды.

Предстоящее на сей раз дело, как и всё остальное в жизни Маделен, регулярно повторялось, в данном случае — раз в неделю. Но если все остальные договорённости она соблюдала со смиренным равнодушием, то на эту встречу шла с нетерпением.

Человек, с которым она собиралась встречаться, уже присутствовал в комнате в виде помятой фотографии с автобусной карточки, прислонённой к стоящему на ночном столике портрету Адама в рамке. Лицо изображённой на фотографии женщины было бледным, веснушчатым, звали её Сьюзен, и она была единственной в жизни Маделен подругой.

В десятилетнем возрасте Маделен поместили в Английскую школу на северной окраине Копенгагена. Это была международная школа-интернат, одна из последних женских школ в Дании. Ею руководили сёстры Англиканского светского ордена, и в неё отдавали дочерей британские бизнесмены и дипломаты, а также те датчане, которые хотели избавиться от своих детей и у которых были средства исполнить это желание достаточно надёжным в педагогическом отношении способом. В первые три года Маделен словно пребывала в зимней спячке, в окружении учителей, которые находились на недосягаемом расстоянии, и одноклассниц, которые относились друг к другу не как к самостоятельным личностям, а как к представителям однородной серой массы, частью которой все они являлись.

На четвёртый год её пребывания в школе произошло стихийное бедствие. В течение нескольких месяцев во всех тридцати девочках класса Маделен проснулась чувственность.

Класс всегда был подозрительно тихим, а в последние годы он стал ещё более молчаливым, и сёстры по ошибке принимали сдержанность за апатию. В действительности спокойствие было иллюзией. С самого начала эти девочки представляли собой жидкость, которую время насытило дремлющей до поры химической активностью. Теперь в этот насыщенный раствор попала микроскопическая частичка, которая так и не была идентифицирована, и вокруг этого осколка зеркала тролля жидкость стремительно кристаллизовалась. А потом произошёл взрыв.

Катастрофа проявилась в различных формах. Никто из девочек не представлял, как именно они развиваются, и для некоторых эти изменения превратились в неизлечимую травму. На их телах, до той поры худеньких и мальчишеских, вырастали, словно опухоли, валики жира, которые мешали им на спортивной площадке, вытесняли их из одежды и привычных рамок, выставляя напоказ всепожирающему мужскому вожделению. Других переполняли росшие изнутри силы. Из тихого и робкого детства их бросило — и они сами бросились — прямо в не ведающее никаких границ безудержное распутство — сначала вербальное, а затем физическое.

Это напоминало конец очень долгого странствия. Они были как тридцать леммингов, одновременно добравшихся до моря. Теперь они шли ко дну, судорожно цепляясь за землю своего детства. Если, конечно, не бросались в воду очертя голову и не тонули тотчас.