Тони Дэвидсон - Культура шрамов

То, что я увидел, доктор… я не поверил своим глазам. Я преодолел страх перед занавеской в цветочек, посмотрел, что там, с другой стороны, и не поверил своим глазам. Сначала я не увидел ничего. Ни матери, ни отца, ни мебели. Словно уперся взглядом в стену. Такая была темень. Масло в лампе выгорело. В нос ударил запах густого дыма. Позади занавески в цветочек висела дымовая завеса. На полу что-то чернело. Может быть, просто тень, может быть, стул или буфет, а может, и любящий отец. Разглядеть что-либо в этой комнате было трудно.

И тут, доктор, я увидел. Увидел какое-то движение. Это был отец. Сначала я увидел его руки, исполнявшие высоко в воздухе непонятный танец. Потом — ноги, одну, другую. Его конечности жили как бы сами по себе, словно он был куклой, марионеткой, только без веревочек. Не то что мы с Джейком. Нас обоих дергали за веревочки с того дня, как мы родились.

Я почувствовал захват на поясе и на плечах, большие сильные руки подняли меня вверх, и я оказался лицом к лицу с отцом.

'Так не бывает, так не бывает!» — кричал я Джейку, отцу, любому, кто мог бы услышать. Как на этом божьем свете он умудряется делать такое? Но это был не он.

«Что ты тут потерял?» — спросил меня чужой голос. Голос, которого я никогда не слышал; и лицо, нависшее надо мной, тоже было мне не знакомо. Я по-прежнему видел с трудом. Темнота и дым мешали мне разглядеть чужака.

«Кошку довело до беды любопытство», — это уже был голос отца. Но любопытство довело до беды не кошку. Оно довело меня. Я висел между полом и потолком и понимал, что ничего хорошего ждать не приходится.

«Мы очень любознательны, не так ли?» Отец улыбнулся и засмеялся. Но мне было не до смеха. И я не смеялся.

«А ты знаешь, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред?» И я узнал, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред. Это, я думаю, случилось с Джейком, а теперь вот и со мной.

«Джейк!» — закричал я.

«Джейк спит, — ответил чужой голос, — и поверь, через минуту ты пожелаешь себе того же».

Как он сказал, так и произошло. И даже раньше, чем предрекал голос. Я захотел уснуть в ту же секунду, в тот же миг. Я мечтал оказаться в стране грез и жевать, подобно Джейку, подушку, ничего не видя, ничего не чувствуя. Навсегда.

А мама пела, убаюкивая меня; она нежно обнимала нас с Джейком, я прижимался к ней, три пары ног переплетались под ее вязаной крючком шалью. Мы были связаны семейными узами, доктор. Ха-ха, тесно связаны… Крепкая семья, ячейка любви и радости.

Мама, бывало, нашептывала нам строчки песен — по одной в каждое ухо, по две каждому сыну; мне — Джейку, мне — Джейку…умиротворяющее стерео… а потом включалась пугающая моноустановка. Голос отца.

Она напевала бы: «Где-то…»

Он бы кричал: «Что за гвалт?»

Она напевала бы: «Есть место для нас…»

Он бы грозил: «И скоро вы туда отправитесь».

А мы бы слушали, тормошили и щекотали друг друга. Обычные мальчишки. И как обычные мальчишки, мы бы дурачились и баловались. Пока песня не кончилась бы. И тогда она взяла бы нас на руки, по очереди, Джейка первым, конечно, он старше, но еще не мудрее. Он еще не был научен. Опыт еще не вошел в его жизнь. Пока. Она уложила бы нас в постель, и заботливо укрыла бы одеялом, и улыбалась бы, целуя нас куда-нибудь в грудь или в живот. Но не в губы, губы были недостаточно хороши для ее поцелуев.

Она говорила: «Можете угадать, куда я поцелую вас сегодня вечером?»

И мы никогда не могли, хотя очень старались. Ее любовь постоянно кружилась над нами в нашей крошечной спальне, и мы не знали, где в очередной раз она расцветет поцелуем, где мы почувствуем прикосновение мягких влажных губ.

Он говорил: «Можете угадать, куда я врежу вам сегодня днем?»

И мы могли, доктор, мы всегда угадывали, куда он нам врежет.

Она говорила: «Закройте глаза, и вы узнаете». И мы узнавали. Джейк первым, но только если ему удавалось лежать спокойно.

«Перестань ерзать, — говорила она, — а то не узнаешь». Он смеялся, повизгивая, — высокий тоненький звук его смеха все еще где-то звенит. За цветастыми занавесками, в стране детской невинности.

«Как я могу поцеловать тебя, если ты прячешься под одеялом?» Он извивался вьюном от восторга. Он хотел продлить этот миг подольше. Но стоило ему выставить наружу коленку, локоть или пятку — ее губы были тут как тут.

«Ага, — говорила она, — я тебя поймала».

А потом ловила меня.

Он говорил: «Когда я тебя поймаю, убью».

Она говорила: «Когда я тебя поймаю, поцелую».

Все очень просто, доктор, просто, как дважды два. По крайней мере для меня, как я это вижу и понимаю. Вот она — в нашей спальне, заботливая, нежная, щекочет нас теплыми губами; а вот он — в другой комнате, в другом мире, раздает нам злобные пинки и оплеухи. Все так просто, что хоть плачь. И мы заплакали, когда это случилось, заплакали в тот ужасный день. Я бы сказал, в тот первый ужасный день. Потом, конечно, были и другие, но тот первый, совершенно особенный, пугающий, перевернул всю нашу жизнь.

Мы были за городом, от красоты и пышности лесов слезы наворачивались на глаза.

«Кленовое великолепие!» — воскликнула она.

«Гм», — бурчал отец.

«Далеко не убегай, Джейк, веди себя хорошо».

Но Джейк уже убегал вниз по склону, стремительно лавируя между корней, ныряя под ветки, срывая на бегу листья, все дальше и дальше. Он не мог остановиться, не мог сдержать свой смех; и я не мог. Когда подол его рубашки выскользнул у меня из рук и он умчался вниз по склону, я видел, как его белокурые волосы встали дыбом от избытка адреналина в крови. Это был адреналин новизны, доктор, мало кто знает о таком. А Джейк знал, Джейк был переполнен им и несся вперед без оглядки.

«Хоть ты не уходи далеко», — сказала она. И я, конечно, ушел.

Джейк запыхался и тяжело дышал, когда я нагнал его. Даже сейчас я отчетливо вижу, как вздымаются его ребра, чувствую их рукой, бедный Джейк; я вцепился ему в бок, прильнув к милой моему сердцу душе, его душе, должен добавить, уткнулся подбородком ему в шею, обхватил его ногами, и мы оба опрокинулись на сучки и листья, смеясь и вопя, не думая о том, что ждет нас завтра.

Резкий крик.

«Птица», — предположил Джейк.

«Мама», — сказал я. Каким-то образом я знал это. Нутром, инстинктом. Не важно как. Первый крик перелетел макушки деревьев, взъерошил листву и вошел в нас вместе с солнечными лучами. Второй крик метнулся между деревьями прямиком к нам, вниз по склону, ничем не притуплённый и пронзительный. И сразу — звенящая тишина. Казалось, можно было услышать, как упадет булавка. Как скатится по щеке слеза.

«Что нам делать?» — спросил я Джейка.

«Идти назад».

«Нужно поторопиться», — согласился я.