Тони Дэвидсон - Культура шрамов

Даже среди пяти флигелей царил некий раздражающий порядок. Длинное узкое здание, отведенное для исследований анорексии и булимии, было постоянно подключено к Сети и имело собственную «домашнюю страничку», посвященную последним находкам. В соседних двух флигелях — размерами поменьше, зато в безупречном состоянии, — обитали двое исследователей, которые посвятили несколько последних лет, оставшихся им до выхода на пенсию, изучению синдрома внезапной младенческой смерти, или СВМС. Эта парочка лысеющих бездетных докторов проводила много времени, роясь в газетных сообщениях, путаных докладных записках терапевтов и больничной документации, касавшейся младенческой смертности; а иногда они беседовали по телефону с какими-нибудь несчастными родителями — убитыми горем и отчаянием, — пока Пелли с Фейл записывали подробности всех обстоятельств в надежде найти хоть какую-то связь, хоть какой-нибудь след, ведущий к раскрытию причины. Ходили слухи — и это несмотря на то, что оба исследователя были женаты, — что они геи и что если они ненамного продвинулись в своих исследованиях за годы, проведенные во флигелях № 2 и № 3, так это потому, что больше всего заняты уестествлением друг друга. Однажды кто-то из Душилища послал им подарок к Рождеству — куклу-младенца в картонной коробке в форме гробика. Если дернуть за веревочку на спине у куколки, она говорит: «Мне пора баиньки». Юмор висельника, конечно. Очередной день в Душилище.

Флигель № 4 очень походил на № 2 и № 3 — тоже куда лучше отделан и дороже обставлен, чем мой, — но его редко использовали. Он приберегался для потенциального применения в качестве промежуточного заведения для любых пациентов, которым предстояло перебраться из Душилища в социум. Однако за время моего пребывания в Душилище этим корпусом пользовались все меньше и меньше: врачи склонялись к тому, чтобы пациенты, минуя данную стадию, погружались во внешний мир сразу же после лечения.

Такое ощущение, что, когда дело дошло до последнего флигеля, у начальства просто кончились деньги: их не осталось на то, чтобы залатать осыпающиеся стены, покрыть кафелем полы, и даже на отопление холла, который занимал значительную часть пространства. Зимой я, пожалуй, не встречал места холоднее. Конечно, это была шутка. Когда я парковал машину и бежал к корпусу, санитары обычно кричали: Эй, Сэд, не хочешь одолжить фен — немножко погреешься в своем морозильнике?…

Они ничего не понимали, в отличие от Джози. Дома она с заботливой улыбкой и нежными прикосновениями выслушивала мои охи и ахи. Если мне требовалась подушка, она мигом приносила ее; если меня мучила жажда, она наливала какой-то янтарной жидкости и подносила к моим губам. Я считал, что мне очень повезло в жизни. Иные из этих вельветовых коконов, именующих себя психологами, избегают собственного дома, собственных жен, предпочитая проводить время за спорами в тайских ресторанах с коллегами, обсуждая какие-нибудь тонкости эготической теории или автопластии или толкуя о воздействии терапии отчуждения на своих супруг. Ну да бог с ними. В первый день после моей длительной беседы с Питерсоном Джози скакала за мной по коридору, и нам не о чем было спорить. Все, что было у меня в голове, было и у нее, и наоборот.

В этот раз Джози побывала в корпусе не впервые. Полгода назад, под конец длинного и утомительного дня, она неожиданно появилась в моем кабинете. По случаю пятницы Джози была юна, находилась на стадии длинных кудрявых локонов и нарядного платья в цветочек. Она просто распахнула дверь и улыбнулась. Я захотел, чтобы она сказала нечто такое, что сняло бы у меня напряжение, что умчало бы меня прочь от гадкой груды бумаг, грозившей рухнуть с моего стола.

Так я закрою за собой дверь?

Мне понравилось, как она это произнесла, я был очарован тем, как она умудрилась протиснуться сквозь узкую щелочку в двери. Она закрыла, а потом заперла дверь, приложила пальцы к губам и неподвижно остановилась, прислушиваясь.

Когда ей было двенадцать, она приложила пальцы к моим губам и, мотнув головой, одними глазами велела мне хранить молчание. Мы замерли возле двери родительской комнаты, прислушались, дожидаясь предательских звуков — отцовского храпа, щелчка выключателя на ночнике, стоявшем в изголовье у матери. Услышав эти долгожданные звуки, мы осторожно прокрались вниз по лестнице, открыли заднюю дверь и вышли навстречу лунному свету. Была безупречная летняя ночь. В дальнем углу сада находился сарай, где мой отец хранил целую коллекцию садовых инструментов и инвентаря; все эти предметы оставались почти нетронутыми, некоторые даже не были распакованы, дожидаясь той поры, когда мои родители выйдут на пенсию и возьмутся за исполнение мечты о возделывании сада.

Она сказала, что хочет мне кое-что показать, и повела меня за руку в темную лачугу, где пахло древесным углем и пролитым бензином.

Ты взял с собой тетрадь для записей? Она слышала о том, в какую передрягу я попал, слышала спор между родителями и мной о том, что мне не хватает экстравертности и общительности, что я веду наблюдение за развитием полового созревания моих однокашников. Ты слишком много думаешь. Я показывал Джози результаты своих наблюдений, и ее привели в восторг схемы и таблицы, пояснявшие проявление признаков взросления. Она спрашивала, проделывал ли я на себе те же опыты, и я отвечал, что да; она спрашивала, соглашусь ли я сделать то же самое для нее, и я отвечал, что разумеется.

На ней была ночная рубашка, и она уселась на рабочую скамейку, отодвинув банки с масляными красками. Приспустив рубашку с плеч, она показала зачаточные груди, начавшие набухать соски. Я лихорадочно записывал. Она смеялась, глядя на мою выводящую каракули руку.

Кажется, она сказала: «Это еще не все». А может быть, и не говорила. Но это не столь уж важно.

А важно вот что. Она задрала до талии подол ночной рубашки и закатала его валиком, обнажив верхнюю часть бедер. Я разглядел, что ее щелка уже не безволоса, что со времени нашей последней встречи в подвале дома она поросла настоящими джунглями. У меня перехватило дух, а Джози ликовала. Я это видел. Даже в темноте я понял, что она лучится гордостью. Я вытянул руку и дотронулся до нее, ожидая, что волосы окажутся жесткими и колючими, но нет — они были мягкими, зачаточные завитки готовились скрыть под собой кожу.

Кажется, она сказала: «А твои такие же на ощупь?»

Я солгал, пробормотав что-то вроде «не знаю», но она не поверила, спрыгнула и через пижаму прижала руки к моему паху. «Такие же, правда?»

Я все время умудрялся писать, держа тетрадь на весу, у нее над головой, и заполнил три страницы словесным описанием с двумя рисунками: один изображал боковой профиль ее тела, а второй был наброском ее гениталий.