Владимир Соколовский - На Стратилата

Совсем уж стемнело, — но в домах горели окна, и они освещали дорогу. Толкнув незапертую дверь, Пашка вошел в сени. Повеяло теплым избяным духом, запахом двора, близкой скотины. Взлаял в ограде пес, разматывая цепь. Дверь в избе приоткрылась, и Норицын крикнул в темноту:

— Эй, кто тамо шуродит? Ну-ко, скажись!

— Это я, дя Миша! Сержант Шмаков по случаю полного дембеля.

Тот охнул, вывалился в сенки.

— Павлик… Паша… о! о!..

Нинка глядела на них, когда они, перевалив порог, снова предались объятиям и радостным вскрикам.

— Че, Паташонок, пришел? Отслужил? — визгливо шумела она. — Вот мамке-то радось! Ну, садитесь ино, дурачки!

— Вина нету у нас? — взволнованно трубил дядя Миша, утверждаясь на кухонной табуретке. — Бражки тогда давай, баба! Не знашь порядка-то? Солдат ведь домой вернулся.

— У меня есть, — сказал Пашка, доставая из сумки початую бутылку. — С бабушкиной могилы иду. Выпил там… и ей оставил маленько. Ну, и это допьем.

Нинка вынула из холодильника сало, банку кильки в томате. Помянули под них и дембель, и бабу Шуру.

— Мы ведь знали, что ты приехал, — говорил дядя Миша. — Мать-то набегала, звала. Да мы не насмелились: что же это, столь поздно!

— Да нет, сейчас пойдем, — сказал Пашка. — Я уж люблю так: отгулял сразу — и норма!

— Ой, даже и не знаю… — заволновалась Нинка. — Идти ли, нет ли… А ребята-то? Они ведь спят! Их одних не оставишь.

— К матери ступай! — рявкнул Норицын. — Пущай здесь ночует. Да скорее у меня… зазевала!

А когда жена убежала — сказал с тоскою:

— Вот… такая житуха…

— Чево?

— Да худо! Совхоз-от ведь ликвидировали. Не поймешь теперь, кто мы и есть. Говорят — акцонерно опшество. Ну, прекрасно.

— Вот я вернулся, допустим. И — куда теперь?

— Тебе хуже. Твоя мать в связи работает, ей земля не положена. Ее и так теперь не лишка: сколько народу объявилось, все избы заселили. Откуда только что берут! Больше-то, правда, сами остатки воруем да им продаем.

— Неужто так?

— А ты думал! Х-хэ! Помню, еще отец мой жив был, — собрались как-то решать дело с названиями. Приехал придурок из района, выступает: так и так, натворил Никита Сергеич делов, снят партией, и поступило такое предложение: сменить название у колхоза имени Хрущева! Здесь тогда еще колхоз был. Ну, и давай предлагать: «Путь к коммунизму», «Красный пахарь», «Серп и молот», «Ленинское знамя»… и так далее, короче. Вдруг отец-от мой встает и говорит: «А мое мнение — назвать: колхоз имени Воровского». Начальник глазами захлопал: «Почему так считаете». «По крайности, все ясно будет.» Он ведь был у меня мужик непростой. Вот так, Паша.

— Может, тебе самому попробовать? Вон говорят, пишут — фермеры, фермеры…

— Да пойми: нет у нас ни у кого сил на велико-то хозяйство! Кто остался-то? Старики, инвалиды да нероботь. Никола Кочков, Юрка Габов. Никола как нас держал, так в кулаке и держит, не трепыхнешься, он хозяин, и всегда хозяином будет, при земле и капитале. Юрка… Юрка в фермеры подался, допустим. Работник он, конешно, добрый, но — больно уж, глядим, ноша тяжка! У него от натуги-то аж лик чернотой пошел, и к матушке твоей, поди-ко, дорогу забыл… Увидишь, он на встречу-то все равно набежит.

— Вы ведь раньше, кажись, не больно друг друга признавали.

— Да, чепуха. Признавали, не признавали — все равно в одном месте живем. И бабку твою вместе хоронили, больше некому было.

— А Корчага-то?

— Только округ нас пьяный шатался, мутил белым светом да вино клянчил. Вдвоем доски доставали, гроб колотили, обивали… Могилу копали. А мороз был! Вот на копку-то да на вынос двоих приезжих пришлось звать, по литре каждому дали. Ха… что творилось! — невесело закончил он.

Пришла Нинка с матерью, толстой тетей Катей Миковой.

— Как торговля, тетя Катя? Я, как с автобуса-то шел, хотел в магазин забежать, оглядел — закрыто…

— Кака теперь торговля! Что ребята из города привезут, тем и торгуем. Больно дорого только все. Дачники покупают, а у наших… худоват карман!

— Ты не пропадешь… — заворчал на тещу Михаил. — Вон, Толя Гунявый округ тебя крутится — дак совсем скоро запьется!

— Тебе како дело! — огрызнулась тетя Катя. — Сиди и не блажи!

«Ребята — это, конечно, Фуня, — сообразил Пашка. — Это они тут шуродят. И то ладно. Без магазина-то — хоть совсем помирай…»

Продавщица махнула между тем стопку за возвращение служивого, и сказала среди разговора:

— От Таньки привет тебе.

— А-атлично! Она будет?

— Убежала уже.

— Она, тетя Катя, мне три письма в армию послала.

— Ну и женись на ней, не тяни резину. Вас всего двое и осталось-то, молодых, на всю деревню.

— Как двое? — подал голос хозяин. — А Толька-то?

— Ну, нашел кого считать!

— Он здесь теперь? — тихо спросил Пашка.

— Леш-шак его знат! С утра не было, и днем не появлялся. Он ведь еще в Малинино магазин пасет — поди-ко, туда и смотался.

— Как — пасет? Деньги собирает, что ли?

— Ну, это ему не доверяют. Так, шнырит: как бы кто чужой с товаром не наехал, цены не сбил. Дашь ему бутылку… а, че говорить! За тебя, Паташонок!

Мать встретила их на кухне. На столе — тарелки с салатом, холодцом, банки с консервами, полбатона вареной колбасы.

— Ты где ходишь? — заворчала она. — Народ-от ждет! Виталик уж и домой собрался.

Дурачок Виталик, стоящий тут же, посунулся к Пашке, ткнулся в щеку мокрыми губами.

— Пойту, пойту, — сказал он. — Томой нато. Постно уже. Страствуй, Паша. Ты в армии служил, ага? Все блестит. Красивый солтат, ха, ха! Мне мамка рубаху купила, у ней пуговки тоже блестят. Мотная рубаха. Я теперь мотный.

— Ты у нас молодец! — Пашка обнял его. А из горницы лез уже здоровый, хмельной, крепкорукий мамкин дружок Юрка Габов, и гремел:

— Здор-рово, т-ты! Мл-ладший сержант! Дай-ко гляну на свою молодость!

Он так стиснул служивого, что Пашке стало больно. Едкий дух водки, крепких сигарет…

— Ну дак идем! — мамкин гулеван тянул его в комнату. — Явись, явись народу, дембелек!

— Обожди, дя Юра! — упирался Пашка. — Ты ступай! Дай Виталика проводить.

— А… ну ладно! — он махнул широкой ладонью, и утянулся на гул голосов.

— Слышь, Виталик! — Пашка повернулся вновь к дурачку. — Ты посиди еще. Как хоть с бабой-то Шурой простился, скажи?

— А баба Шура умерла. Она болела. Я ей говорил: «Баба Шура, ты не болей. Не болей, баба Шура!» А она все равно болела. Потом умерла. Я пришел, а она уже умерла. Я спросил: «Баба Шура, ты пошто умерла?» Плакал, целовал ее. Ночь не спал, плакал: «Баба Шура, ты пошто умерла?»

— Ну, спасибо! — Шмаков хлопнул Виталика по плечу. — Спасибо тебе, брат. Как теперь-то живешь?

— Плохо! — ответил тот. — Мне поп вчера причастие не тал. Я в церковь езтил. Не ел, постился, а он не причастил. Отвернулся и сказал: «Пошел прочь, турак!» За что? Я не ел! А он… Он молотой, нетавно приехал. Я к отцу настоятелю, к батюшке пойту, пускай он его убирает.