Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

С утра Валичка и Мелита отправились в райцентр: пора уже было наводить справки о картине, легендарном Уникуме. Ведь в ней скрывалась вся загадка!

— Надо узнать у музейщиков, старожилов, — толковал бывший пожарник. — Может быть, где-то и сыщется след!

Набуркина с сомнением качала головою: в пору юности она не раз бывала в маловицынском музее, — но из живописи там висели тогда лишь портреты чумазых героев трудового фронта, да тружеников тучных колхозных полей. Да еще пейзаж с трубой пуговичной фабрики.

На остановке ждала автобуса еще коренастая старуха с темным лицом в грубых морщинах и крутым горбатым носом.

— Какая чудная! — сказал Постников. — Беженка, что ли? Армянка, скорее всего. — Он вспомнил Клыча с Богданом. — Много их тут окопалось.

— Она португалка. — Валичка выпучил глазки, засопел. — Причем коренная, потеряевская. Ты не удивляйся, в жизни все бывает. Здорово, тетя Маша!

— Етиомать, — сказала тетя Маша. — На кой хер я, спрашивается, так рано сюда вылезла. Сидела бы да сидела в избе-то. Или куриц кормила. Привет, Мелитка. Это кто: мужик твой, или просто ебарем для здоровья держишь?

Нотариус моментом сконфузилась, покраснела и отвернулась. Валичка тоже побагровел, устремил на старуху суровый взгляд и топнул ногой.

— Как вы смеете! — вскричал он. — Это оскорбление… прекратите!

— Ну и подь ты к чемору, — ответила португалка. Вскинула на большую спину старый рюкзак. — Вон идет, кажись. На рынок поехала, мясом торговать. Сколь наторгую, столь и ладно.

— Почему ты назвала эту ведьму португалкой? — допытывался инженер в автобусе. — Что за кличка, откуда она произошла?

— Произошла не кличка, а эта женщина, баба Маша, — объяснила Мелита. — Она родом из Португалии, вот и все дела. Ну не надо же так на меня пучиться, что ты, ей-богу! Я все расскажу тебе, подожди!

С автостанции они не пошли сразу к музею: показав на идущую вдоль угора длинную зеленую улицу, Набуркина сказала:

— Забежим к моей родне, а? Я уже век их не навещала — так неудобно!

В садике сидела на табуретке седая сухая старушка, держа на коленях кастрюлю. Девочка ползала по грядке с клубникой, обирая ягоды. Набрав полную чашку, подходила к бабке и ссыпала.

— Эй, баба Анико! — крикнула Мелита.

Старушка поднялась и, переваливаясь, потопала к забору.

— Вай, какие гости! Где же ты была, деточка?! Уехала, совсем забыла… И не писала последние годы, ничего… Петико вспоминает тебя, деточка…

Она доковыляла до забора, сунула тонкие руки между досок и обняла гостью.

— Деточка, деточка, Мелани… — всхлипывала она.

Куксилась и Мелита, утирая слезы.

— Иди в дом, — сказала тетя Анико. — Мы сейчас тоже… это моя старшая правнучка, видишь? Ее зовут Катя. Ну же, Кето, не балуйся.

Девочка, открыв рот, прижалась к бабке. Чашка в ее руках наклонилась, и ягоды упали на зеленую траву.

— Это… это твоя двоюродная бабушка. Твой прадедушка Петико и ее мама — родные брат и сестра, понимаешь?..

Катя прижималась худым плечом к старушке, щуря черные, миндальные глаза.

— Давай зайдем, — Мелита толкнула спутника в бок.

— Эта-то уж точно армянка, — бурчал бывший директор пожарной выставки, вздымаясь на крыльцо. — Ох, черные, ну и достали вы нас…

В нем проснулся вдруг патриот, чувствующий себя и по месту рождения, и по душевным, и по умственным качествам выше всех иных наций.

— А где же деда Петя? — спросила Мелита, оказавшись в доме.

— Петико, деточка, ушел в центр. Ты ведь знаешь: ему везде надо быть. А там с утра такая крутится чушь: музей ночью ограбили, ты подумай! Я тоже пошла бы с ним — да ноги болят, а там, поди-ка, и присесть-то негде — везде милиция следит!

Постников и Набуркина поглядели друг на друга.

Вай, вай! Не судьба была ей жить и стариться в родной Сванетии, под чистым горным небом, среди каменных очагов; воздух там моет легкие, солнце ближе к человеку, чем в других местах, — может быть, ближе и Бог — ведь он тоже, кажется, живет на небе? Кто только ее пишет, эту судьбу!

У свана Ираклия, живущего в небольшом сельце на южных склонах Сванетского Хребта, в верховьях стремительной горной речки Хоби, было одиннадцать сыновей. И Анико — поскребышек, любимица. Ее любили и отец, и суровые братья. А мать, бабка, и даже прабабка бегали за нею, тряся юбками, словно самки кувлара [6] Горная куропатка. за своим цыпленком. И устраивали плачи, с криками и песнями: настанет пора, явится молодой джигит, стройный серноглазый рыцарь, увидит юную прекрасную пери… На дружный вой выходил из своих покоев хозяин; гладил, подбоченясь, усы, звенел гремушками на поясе. Осенью в садах жгли листву, дым опахивал каменные жилища, лепящиеся к скалам. Поп крестил детей; реже отпевал покойников: люди рождались в те времена чаще, чем умирали. Но сколько может человек жить в переполненном отчем доме? — рано или поздно он должен построить свой, привести туда жену, родить в нем детей… Не каждой семье это по плечу, по силам, да и село-то не такое уж большое по размерам, некуда ему расти дальше: сверху скала, снизу долина, сбоку тоже все выбрано. Так что оставались только трудолюбивые: охотники, пастухи, земледельцы, сплавщики леса по Ингури, Хоби и Цхенисцкали, преданные месту, родным могилам, заунывным песням в осенние хмельные вечера, танцам с хищной повадкою, на вытянутых в струнку ногах… Но во все времена был кто-то из молодежи, покидавший село: спускался вниз, в долину, и уходил к Джвари, и дальше — в Зугдиди. Кто мнил себя торговцем, кто воином, кто учителем, кто добрым ремесленником, кто церковным мужем, кто — просто бродягой или разбойником… Немногие возвращались, — впрочем, эти люди так и оставались до конца чужими, неприкаянными, — а большинство исчезали без следа, и даже родные забывали о них.

Поначалу открытые пространства долин, шумные города пугали горцев, — но постепенно они привыкали к новым ландшафтам, входили в общество, хитро укрывая звериную гордость и склонность к танцам с затейливыми скачками; по повадке, взглядам, акценту распознавали таких же горных изгоев, и сходились в тайные союзы, — их было много, очень разных, в конце прошлого — начале нынешнего, двадцатого века.

Волею судьбы оказался членом тайного союза и Дато, старший сын свана Ираклия. Когда Дато возмужал, отец заговорил с ним о женитьбе. Парень промолчал, — лишь усмехнулся слегка, окинув взглядом гудящую ораву братьев. Наутро его ложе нашли пустым — и поняли, что он ушел в долину. Исчез, пропал, и никто не гадал даже, как сложится его жизнь. Впрочем, от попа он разумел грамоте, умел писать и считать, — а такие люди иногда выныривали в селе, и родственники гордились их карьерами: они служили писцами, псаломщиками, счетоводами, или даже квартальными при полицейских частях.