Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Опутя же, оказавшись перед дверью Рататуя, стукнул тихо и отчетливо. Звякнула защелка-автомат, Никола потянул ручку, сунул голову:

— Я здесь, вашество. Заходить?

Митя, не отрывая глаз от фиолетового томика, махнул рукою. Посидел еще немного, и поднял голову. Глаза его были полны слез.

— Вот, послушай, — сказал он.

Опутя набычился и старательно выпучил глаза, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. Но, так ничего и не усвоив, замер в прежней выжидательной позе.

— Как жесток мир! — произнес хозяин, закрывая книгу. — Как тяжело жить. Если бы не поэзия, не высокие образцы литературы, я давно бы сломался. Садись, дружок. Если хочешь чаю — налей, самовар еще горячий. Эй, ты не выпил ли вина? Я, ей-богу, давно не слыхал такого бреда: клад, картина в музее, какой-то вор… Ты, что ли, задержал его?

Никола внятно и обстоятельно доложил ситуацию. Командир кивнул — он любил четкость — и задумался.

— Ты молодец, что не мочканул его сразу, — вдруг сказал он. — Тут в самом деле какая-то фигня… Полез ночью, срезал какую-то вшивую картину… При этом не пьяный. Что ж, пойдем. — Он вздохнул. — Черти вас гоняют по ночам, воруете лучшие часы…

Он допрашивал вора въедливо, старательно, ходил кругами; возвращался, перепроверяя услышанное. Ничтяк был ни жив, ни мертв, кололся даже в том, о чем можно было бы и помолчать. Охранник поглаживал ручку булавы, орудия пыток валялись вокруг стула, на который посадили вора. Митя хрустел суставами, похлебывал кофе.

— Ну что же, — подвел он итоги. — В добрый путь. Берешь нас в долю — а, кент?

— Сколько возьмете? — пискнул Алик, дивясь своему нахальству.

— Ты же наводчик, главное лицо — хотя бы половину…

«Ой, много, много дает! — насторожился вор. — Сила-то за ним… Скинет, как пустую карту. Такие быки если десять дают — и то, считай, много…».

Но Рататуй опомнился уже, понял, что сделал промашку, и засмеялся:

— Ха, обрадовался… Пять! И то думаю: не много ли будет?

— Я же не один…

— Ладно. Радуйся, что в добрый час ты меня застал. С подельником твоим — семь. Живите там пока, поглядывайте… А мы картиной займемся. Нужны станете — известим. Но если ты, козлина, пикнешь хоть звук о том, что ты здесь видел и о чем говорил, имей в виду: я найду тебя быстро, и конец твой будет ужасен. Осознал?

— Между прочим, за «козлину» отвечать положено… — угрюмо молвил Ничтяк.

— Перед тобой — запомни! — я никогда и ни за что отвечать не буду. Бога моли, что живой отсюда выходишь. Выпусти его, Сивый.

Он поднялся с кресла, кивнул Опуте:

— Идем, пошепчемся.

В кабинете они повесили картину на стену и стали рассматривать ее то с прямой линии, то справа, то слева; то отходя, то вновь приближаясь. Наконец Рататую надоело это дело, и он сказал:

— Как ни раскидывай, а загадка тут может быть одна из двух: или то, что мы пытаемся углядеть, доступно лишь истинному специалисту, или… или должен быть второй ключ. Относительно специалиста — попробуем привлечь хотя бы эту дуру Зойку, музейщицу. Если этот путь ложный — пойдем по другому. Игра, судя по всему, крупная — почему бы не попробовать?

— Непростое дело! — вздохнул Опутя. — А девку что — тоже в долю брать? Ведь придется перед ней весь расклад делать. У нее отец — бывший мент, в уголовке начальником был. Не предлагать же, в сам-деле, им семь процентов от прибыли, как тому оммороку?

— С чего ты взял, что я собираюсь платить кому-то хотя бы полпроцента? — Митя тихо засмеялся, охранник мгновенно озяб. — Запомни, мальчик: я исполняю свои обязательства только в отношении людей. Теперь: кто есть люди? Это — я, это ты, это Вася Сивый, редактор Пичкалев, прокурор Топтунов — ну, с этими еще предстоит решать, считать ли их людьми после того, как покинут свои посты. А эта срань из Потеряевки, старый мент с дочкой… шлак, мелюзга, саранча… и никогда не ломай голову о судьбе подобных личностей!

Он отдернул шторы, и блики упали на полотно: ночь давно кончилась.

Кончилась-то она кончилась, однако обстоятельства — если хотите, логика повествования заставляет нас вновь и вновь возвращаться к началу той великолепной русской ночи, когда в райцентре Малое Вицыно ограблен был музей, очаг культуры; может быть, такие ночи и хуже украинских, воспетых в литературе, — но для нас они тоже тихие, тоже дорогие, так же прекрасно небо, звезды блещут.

Но не над одним же Малым Вицыным стояла такая ночь! Точно подобная ей простерлась и над губернским центром Емелинском, и даже над широкою равниной в двадцати верстах от него; по краям равнину окаймлял нормальный смешанный лес, и называлось это место — полигон. Стрелковый и танковый полигон армейских частей, входящих в состав гарнизона.

Прапорщик Маловицынского райвоенкомата Вова Поепаев попал на территорию данного полигона вчерашним полуднем, и начиная с этого времени был отчетливо и надежно пьян. Дело в том, что начальником над этой точкой пространства значился Игорешка Аплетин, старший лейтенант, с которым вместе прапорили еще в Афгане. И ходили на боевые, и заведовали продскладами, и бегали к «чекисткам» — бабам, что давали за чеки, и маялись от тамошних злых болезней — все было. И уехали оба в одно время по замене, прапорами же: Вова — в военкомат, поскольку имел ранение, а Игорешка — в мотострелковый полк, командиром какого-то хозвзвода. Потом он вдруг нарисовался в части, стоящей в Емелинске, техником по вооружению, лейтенантом, нагрянул сразу в Малое Вицыно, и — ух, погудели! Оказывается, Аплетин, при всей склонности к загулам, сумел как-то экстерном закончить военное училище, — «для поддержки штанов». Он и Поепаева уговаривал сделать то же, однако Вова отказался наотрез: он по природе своей был пофигистом, и полагал, что пока жив — уж штаны-то на собственной фтоке сумеет поддержать и без путающих жизнь бумажек, дипломов и удостоверений. А у Игорешки случилась беда, украли автомат из мастерской, парню грозила большая неприятность, — но то ли карты судьбы выпали удачно, то ли сам он сумел вывернуться: вдруг всплыл! Да не так уж худо, посудите: капитанская должность, иди возьми! Вдобавок, в пределах полигона, ближайших окрестностей и селений, разных лавок, киосков и ларьков начальник его — бог и царь, служба идет без особенного напряга, всего двое подчиненных, в пахоте проходят считанные дни — хочешь — спать ложись, а хочешь — песни пой. И когда приезжал задушевный дружок Вова Поепаев, они уходили в лес, подальше от полигонского барака, — чтобы не видело, не слышало начальство, если нагрянет нечаянно, — и после второго стакана начинали петь на пару: раздольно, со слезой и переливами — известные им песни. Афганскую «Не зови меня, отец, не трогай», «Мурку», «Крепко любил ее старый рыбак Тимофей», «Два кусочичка колбаски». Славно попели они и в этот раз! Пели днем, пели ночью, с двумя лахудрами, непонятно откуда возникшими, — и пели утром, опохмелясь и шуганув лахудр.