Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

Вернулись под вечер тятька с мамкою: что такое?! Изба отворена, выстыла, в сенях кровь, валяется топор… Тело нашли быстро: Тимоха закидывал его наспех, еще теплым, снег подтаял. Вызвали участкового, тот нарядил гонца в Малое Вицыно… Тут уж нагрянула орда: начальник милиции, следователь, оперативники, прокурор. Для тихого, очень спокойного в криминальном отношении района это было, конечно, выдающееся злодеяние.

Преступление раскрыли быстро, особенно даже не напрягаясь, — да убийца и не пытался скрыться, замести следы: куда ему было скрываться? В лес? Замерзнешь там ночью в сугробах со своими мешками. Илм пустят по свежему следу злых собак, и те разметают на клочья. Нет, уж лучше уйти старым путем, — авось пронесет! И он, горбясь под тяжестью награбленного добра, потопал в свою деревню, в худую избенку; картошку спустил в голбец, зерно ссыпал в корчагу, а машинку спрятал в углу на повитях, прикрыв барахлом… Его видели, конечно, многие, один мужик даже подвез на санях. Ночью Тимоху взяли, и отправили в райцентр, по месту следствия и суда.

Не подлежит сомнению, что дядя Тимоха являл собою тот тип ярого злодея (с личностными отклонениями, чертами, особенностями), который выплескивает из своей кипящей массы деревня, — не только русская, зачем грешить? И даже не в деревне тут дело, если копать глубже… Человек не любит работать, — но хочет жить не хуже того, кто работает хорошо. Зависть и злоба — отнюдь не лучшие качества, — а если позволить им еще и развиваться, поставив в обстоятельства, когда закон или не действует, или даже поощряет злодейство? Когда бесконтрольная власть возвышает негодяя до такой степени, что дает почувствовать великую сладость: распоряжение жизнью и смертью.

В коллективизацию лодырь и бедняк Тимоха полностью изведал все соблазны властных полномочий: ему дали маузер, красную повязку на зипун, — с ними он ходил по дворам ненавистных ему людей, распоряжаясь судьбами. Ему не так важно было отобрать барахло, сколько — показать, что его все должны бояться, и печальной будет судьба того, кто не подчинится хоть единому жесту.

Даже во времена общественных неистовств есть мера жестокости: ее нельзя перейти, она оберегает высших злодеев от страха возмездия. Но понимают это далеко не все. Не понимал и Тимоха. Иначе — зачем ему было убивать при конвоировании в район раскулаченного мужика, его взрослого сына, и старуху — мать одного и бабушку другого? Он их привез мертвыми в Малое Вицыно, и никак не мог объяснить: как такое получилось? Пытаться бежать они не могли: их бросили сани со связанными руками. Обычно кулаков высылали и отправляли в дальние места без особенных церемоний, хватко и оперативно, не докучая властям; однако тут углядывался особый случай, связанный с активным сопротивлением: мужик с сыном ввязались в драку с милиционерами и бедняцким активом, а бабка стукнула скалкою по голове шустрящего в избе комсомольца. Словом, был чистый террор, покушение, контрреволюция. И отправили их в Малое Вицыно под конвоем усердного Тимохи с его верным другом наганом. А он по дороге всех застрелил. Он объяснял необычайную свою ретивость вспышкою классовой ненависти, и вполне надеялся, что все сойдет — лучше не надо; однако его все-таки притянули за шкирку: три трупа, один — бедной старухи! — на такое зверство все-таки полагалось реагировать даже зачерствевшим в своем жестоком деле чекистам; Тимоха исчез на два года. Явившись в деревню снова, важно объяснял, что все это время трудился «по секретным делам», и пытался взять прежний тон: шнырять, пугать, выявлять, — однако успех был уже не тот: другие люди стали начальством, его активность была им ни к чему. Хвалиться своей бедностью — такое тоже уже не проходило: работай в колхозе! Там, конечно, не забогатеешь, но можешь сделаться передовиком — а это тоже дорога в начальство! Такой насмешки судьбы Тимоха уже не мог снести: он захирел, оборвался, стал побираться и воровать. Но убийца сидел в нем — и вырвался на свободу, когда потребовалось заставить молчать племянника.

Вроде бы, тут и все: случай, как ни страшно говорить, заурядный в полицейской и судебной практике, — им несть числа со времени существования человеческого рода; ан нет! Вмешалась высокая политика, и делу был дан другой ход.

Его вдруг затребовало, и приняло к производству НКВД. Мелькнуло в местной газетке: в деревне Потьме подкулачник-троцкист убил из классовой ненависти школьника-пионера. Потом — большая уже заметка, с жирным заголовком: «Чудовищное преступление троцкистов». Наехала областная пресса, те вообще уже расстарались вовсю: мальчик, мо, был нашим, здешним Павликом Морозовым: пионер и отличник, он ударно работал в колхозе, помогая государству. Узнав о вредительской деятельности своего дяди, он предложил ему немедленно явиться в органы и признаться в своих гадских злодеяниях. На что оголтелая контра среагировала типичным для троцкистов способом. Пошли в газетах письма, отклики, резолюции собраний: смерть вражине, высшую меру извергу-диверсанту! В родной Ваниной Потьме газетки эти читали, кивали согласно: ничего иного, кроме смерти, Тимоха, понятно, не заслуживал. Неясно лишь было: почему вдруг Ванька оказался пионером и активистом? Они там в деревне только слыхали, что где-то есть такие: где-то, мо, в городе, или в больших селах, а чем они занимаются — это мало кто себе представлял. Юный их земляк вообще ни в одной школе не учился: отбегал год в недальнее сельцо, где грамотный мужик учил в своей избе письму и счету, а потом отец сказал: хватит. Не напасешься лаптей на эту учебу! Да еще и учителю надо платить — где деньги-те? В крестьянском деле от лишней грамоты один вред. В своем хозяйстве, и в работе на колхоз он тоже помогал — ну, так ведь и все ребята помогали: в деревне без дела никто не сидит. Но в чем была главная для мужиков заковыка — почему Тимоха оказался вдруг троцкистом? В Потьму приезжал товарищ в диагоналевых галифе, объяснял суть Ванькиного дела, — его слушали в правлении, курили смрадные цыгарки и оглушмтельно пердели. Весть о том, что Тимохе дали расстрел, они приняли одобрительно. Немного озадачило то, что колхоз назвали именем Вани Охлобыстина, и то, что в самом Малом Вицыне появилась вдруг улица Вани Охлобыстина, школа имени Вани Охлобыстина, дружина имени Вани Охлобыстина: это удивляло, конечно, но — мало ли чего не приходится видеть крестьянину на своем веку! У него своя забота: помирай, а зерно сей! И пошли они все к чемору.

Об одном только жалели первые годы: что не похоронили Ваньшу по-людски. То-есть поначалу-то схоронили нормально: с отпеванием, под крестом, — но не дали и в смерти покоя: наехали какие-то люди, сронили крест, выбросили, поставили на могилку железную гомзулю со звездочкой. Однако привыкли и к ней, и к другим звездочкам на сельском кладбище.