Владимир Соколовский - Старик Мазунин

Родился я 3 марта 1912 года в деревне Клесты, теперь Спицынского сельсовету, а раньше была волость. Отец мой Мазунин Игнатий Афаеасьевич да мать Анна Федоровна были не бедные, имели лошадь и две коровы, но и семья была большая — четверо братьев и две сестры. Из них один брат, Иван, погиб в японскую, Гриша пал в Отечестченную, а брат Лева еще раньше пропал безвестно. А две сестры, Фекла и Мария, живы и сейчас, одна живет в Клестах, а другая в Ереване.

Стояло у нас в деревне 18 домов, из них Мазунины были только мы, потому что отец был пришлый, а половина деревни были Морозы. Из них самый потешный был Ваня Мороз, он занимался все кражей. И вот он украл у одной женщины холсты, и эта женщина подала на суд. А Ваня взял повестку и поехал с женой к той женщине, и потом рассказывали, как Ваня просил ее, чтобы она простила и он не будет больше воровать.

Когда в деревню пришли белые, они зашли на двор к Ваське Коренку и спросили, были здесь красные или нет. Он им ответил, что люди проходили, но шапок не снимали, потому он сказать точно не может, красные они были или белые. И с белыми ушел тогда мой старший брат Левонтий.

Много было кругом деревень, теперь некоторых уж нету, в некоторых живут по два, по три жителя, а в Клестах стоит четыре дома, и в одном живет моя сестра Фекла.

Когда мне было шесть и семь лет, кругом в лесах было много дезертиров, нас ими пугали, а мы не боялись, часто их встречали, они с нами разговаривали и просили картошки.

Три зимы я бегал в школу в деревню Голованы, за три километра, где нас учил Яков Трофимович Пьянков, раненый солдат германской империалистической войны. Он был строгий, и мы его боялись. А потом не было возможности получить образование, дальше в деревнях ребят не учили, а в город не посылали, было дорого. Другой раз уж я пошел в школу после дайствительной, когда работал на заводе и подал заявление в вечернюю школу. Отходил год в четвертый класс, а в пятом проучился полгода и был снова призван в Красную Армию.

Когда в 1927 году помер отец, я ушел в город. Здесь жил брат Иван, работал на лесобирже коновозчиком и снимал квартиру. Он хотел, чтобы я пошел к ним, но я сказал, что хочу работать на заводе, потому что люблю всякую металлическую штуку, да мне и нравятся заводские ребята, они дружные и хорошо одеваются. Брат сходил со мной на завод, меня приняли туда чернорабочим и дали койку в общежитии. А Ивана на другой год взяли в армию, он там служил в кавалерии, остался на сверхсрочную. После был убит на Халхин-Голе. Когда его призвали, я перешел жить вместо него на квартиру. Там дорого брали, зато всегда был сыт. Скор меня определили в ученики к токарю Федору Васильевичу Коркодинову, он участвовал в гражданской войне и много нам рассказывал, но был строгий, а с 1930 года мне самостоятельно дали станок, и я работал на нем до призыва в 1934 году. Служил я на Дальнем Востоке в пограничных войсках, где имел заботливых командиров и хороших друзей. Служба была трудная, все больше на ногах, но опасности на своей заставе не видел, а на других заставах были и нарушения границы, и нападения на наших красных бойцов. Когда я демобилизовался, то приехал сюда и снова устроился на завод. Иван служил на сверхсрочной, Гриша выучился на ветеринара и работал в Удмуртии, сестры вышли замуж, а старший брат Лева жил со своей семьей в Клестах. И вот, скоро после того как я пришел из армии, с этим моим старшим братом Левой случилось несчастье…

Мазунин поднялся из-за стола и заходил по комнате. Вышел на кухню, прикурил, жадно затягиваясь. С братом Левой дело обстояло не так просто…

Тем жарким, душным летом всех заводских комсомольцев собрали однажды в комитете комсомола завода. Был среди них и Степка Мазунин, недавний красноармеец. Через неделю у него начинался отпуск, мечтой о котором Мазунин жил последние месяцы: замой получил письмо от армейского друга Сеньки Шелеста — тот шибко звал в гости на Черное море, в Одессу. Степан согласился с радостью, написал письмо другу, сразу же начал копить деньги и прикопил изрядно.

Кроме Покумина, комсомольского секретаря, в комитете Мазунин увидал Федора Игошева — особоуполномоченного НКВД по району.

— Товарищи комсомольцы! — встал из-за стола секретарь. — Всем вам известно, что ныне перед государством особо остро стоит задача отмежевания от классового врага, ликвидации его и изоляции от социалистически настроенных масс. Слово по данному вопросу имеет товарищ Игошев.

Уполномоченный говорил недолго: кратко обрисовал международную обстановку и внутреннее положение, особо подчеркнув соотношение классовых сил, и закончил так:

— Чтобы во всеоружии встретить любого агрессора, надо быть уверенным, что в решающий момент нам не нанесут удар в спину. А в связи с этим обращаемся к вам с просьбой такого характера: вы все, так сказать, среди людей живете. И большинство из них лучше нашего знаете. А среди этих людей могут оказаться и бывшие каратели, и подкулачники, и иной классово чуждый элемент! Поглядите, подумайте… Если что надумаете — или ко мне, или к товарищу Покумину приходите. Время такое, сами знаете, капитализм и снаружи, и снутри точит — все бдительными должны быть, а вы, комсомольцы, в первую очередь…

После собрания Степан не пошел в клуб, как собирался, на кинокартину «Путь корабля», а отправился домой. Взял у хозяйкина сына-пионера листок бумаги, ручку с чернильницей и стал писать.

Осознав в полной мере слова товарищей Покумина и Игошева в борьбе с проклятым подкулачеством и прочими паразитами, я, Мазунин Степан Игнатьевич, сообщаю насчет личности своего брательника Мазунина Левонтия Игнатьевича, который теперь проживает в деревне Клесты совместно с семьей. Этот Мазунин Л. И. в гражданскую ушел по мобилизации с Колчаком. Вернулся аж через год и стал снова жить с нами. Я бы не стал про него писать, потому как народу и с белыми, и с красными тогда уходило изрядно, но вот что интересно: пришел он домой ночью, я как раз спал на полатях, и он нас всех разбудил. Был он в шинели, с винтовкой. Когда зажгли свет, мать спросила у Левки, почему у шинели весь перед бурый, а он ответил, что не ее дело. Тогда отец вывел его в сени и стал бить. А утром они с отцом замотали шинель в старый мешок, взяли лопату и ушли в лес, и там, видимо, шинель закопали. И Левка стал жить с нами, как и раньше. Только Мороз Александр, когда узнал, что вернулся домой старший брат, стал сильно пить и рассказывать, что служил у белых вместе с Левкой и Левка состоял в особой карательной команде, которая мучила и расстреливала большевиков и активистов. Сам Сано служил поваром и скоро сбежал, а Лева был карателем. Потом Мороза отец и Левка позвали как-то пить к нам брагу и долго разговаривали, о чем, не знаю, но Сано на брата больше никогда не говорил, даже пьяный. А в 1932 году он в рождество купался в речке, застудился и помер. Я ему до этого рассказывал, что у Левки на шинели, когда он пришел, были бурые пятна. А он мне ответил, что-де столько народу поубивать да в крови не испачкаться — так не бывает. Они все надеялись, что я брат Мазунина Л. И. и никому не скажу. Но теперь, перед лицом классовой ненависти, мне все равны, а родня хоть есть родня, все равно душой не поступлюсь.