Питер Хёг - Ночные рассказы

— Ты следовал за мной, — констатировала она.

Он не ответил, и полная горечи и раздражения Шарлотта подумала, что вот ещё один человек, который потратил невероятное количество времени и сил на дело, которое, как она моментально докажет, было бесполезным.

— Ты глупец! — злобно сказала она.

— Перед теми, кого мы любим, мы все глупцы, — заметил юноша.

— Почему ты никогда ничего не говорил? — спросила Шарлотта.

— Ответ был бы отрицательный, — ответил он.

Шарлотта задумчиво кивнула. Потом она отвернулась и пошла назад к своей работе. Её молчание с годами стало таким выразительным, что позади себя она не оставляла ни малейшего сомнения в том, что ответ, по-прежнему и всегда в будущем, будет отрицательным.

Шарлотта Гэбель и врач, ставший её научным сотрудником, отдали год своего времени Копенгагену и дому номер пятнадцать по Блайдамсвай, и времени этого оказалось недостаточно для того, чтобы и город, и институт привыкли к ним. Возможно, никакой произвольно долгий промежуток времени не был бы достаточным, поскольку было очевидно, что в каких-то своих глубинных, неявных особенностях эти два человека оказались чрезвычайно близки.

Шарлотта обычно появлялась в институте утром, раньше всех остальных, приезжая на трамвае с окраины города, из пансионата для молодых девушек, где у неё была узкая комната, кровать, стол и стул. Она запомнилась всем стройной, совсем тонкой, и бледной, похожей на очень красивую монахиню.

Врач приезжал в первой половине дня, очевидно из своих апартаментов-люкс в гостинице «Король Фредерик», где жил всё время своего пребывания в Копенгагене и где принимал своих состоятельных клиенток. Одевался он всегда весьма непринуждённо, даже для института с неформальными традициями, а именно, носил белую рубашку, которая была так сильно расстёгнута, что обнажала мощные мышцы на груди и густую тёмную растительность, призванную помочь его клиенткам моментально утратить власть над собой и погрузиться в трясину мангрового леса терапевтического сеанса внушения. На фоне тёмных волос виднелся тяжёлый золотой медальон, словно напоминание о том, что в психотерапии оплата является важной, крайне важной частью лечения, или как символ того, что душевная алхимия — это объективная и чистая наука, которая никогда не потускнеет.

Два этих человека вместе представляли собой какое-то почти неприличное зрелище, о чём очень точно и тактично было сказано немецким математиком Штрайхманом в его маленькой книжечке, посвящённой проведённому им на улице Блайдамсвай времени. «Бор рассказывал, — пишет он, — что именно вид этих двух людей, высокого, всегда загорелого врача и хрупкой, бледной девушки, входящих к ней в кабинет и закрывающих за собой дверь, привёл его к окончательной формулировке принципа дуализма, того обстоятельства, что противоположности дополняют друг друга».

Однажды врач предложил Шарлотте бесплатные сеансы терапии. Она ничего не ответила, но бросила на него быстрый и столь красноречивый взгляд, что он медленно провёл пальцем по своему рубцу и с тех пор больше не делал ей таких предложений.

Кроме врача Шарлотте помогал ещё один человек, мастер, на котором лежала немалая доля ответственности за большинство экспериментальных установок в институте, но чью рабочую силу Шарлотта теперь полностью монополизировала. Она попросила его устроить в подвале маленькую мастерскую без окон. Дверь всегда была заперта, и здесь он работал в соответствии с указаниями Шарлотты в течение девяти месяцев, в течение которых лицо его постепенно приобретало всё более болезненное выражение. По прошествии этих девяти месяцев он уволился. Бор не смог найти в себе мужества и присутствия духа, чтобы попросить у него объяснений, но мастер сам заметил его вопросительный взгляд: «Я, — сказал он, — построил машину для фрекен Гэбель. Она говорит, что это большая тайна. Я могу только сказать, что она называется „гистометрический разрядник”. Я знаю, что фрекен Гэбель собирается продемонстрировать её вам. Я хочу быть совершенно уверен, что, когда этот день наступит, я буду далеко, очень далеко отсюда».

В то время Шарлотта сообщила сотрудникам института, что ей требуется человек для участия в эксперименте. Любого другого учёного попросили бы дать объяснение, но Шарлотту никто ни о чём не спросил.

Но и желающих не нашлось. При обычных обстоятельствах Шарлотта притягивала к себе всё, и особенно своих жертв, но сотрудники института на Блайдамсвай инстинктивно с испугом почувствовали, что те пилюли, которые они с врачом втайне от всех изготовили, должны быть слишком сильным лекарством для того, кто хочет надолго сохранить хорошее здоровье, сделать научную карьеру и дожить до помолвки. Все ободряюще улыбались, но никто не торопился предложить свои услуги.

На самом деле Шарлотта Гэбель и не смогла бы их использовать. За эти последние месяцы в Копенгагене ей стало ясно, что ищет она очень редкий товар, и, пока она не поняла, можно ли его вообще найти, она не огорчалась, видя сдержанность своих коллег.

И тут появился садовник и предложил себя. В один прекрасный день, когда она в одиночестве сидела в своём кабинете, он вошёл к ней, и впервые после того разговора у цветочной клумбы они оказались наедине. Находясь лицом к лицу с этим юношей, она почувствовала неясное смущение, которое, как она сама себе повторяла, объясняется его безграничной глупостью — как тут не почувствовать раздражение?

Когда он договорил, она спросила:

— Ты слышал о Марселе Прусте?

— Так это будет он? — спросил юноша ядовито, готовый в случае положительного ответа выбить зубы своему сопернику, чтобы занять место в лаборатории Шарлотты.

— Он умер, — сказала Шарлотта холодно. — Он был писателем. Сначала он потерял память. Но как только он чувствовал запах определённого пирожного, его переполнял поток воспоминаний, который теперь занимает три тысячи страниц.

— Дай мне пирожное, — сказал юноша. — И я вспомню четыре тысячи.

Шарлотта встала.

— В том-то и дело, — сказала она. — Мне нужен человек, который даже в булочной своего родного городка не сможет вспомнить и двух строчек. Я ищу человека без воспоминаний.

Она вышла из комнаты и пошла по коридору. Молодой человек стоял в дверях и потерянно смотрел ей вслед.

— Чёрт побери, — прокричал он, — так вот что тебе надо — что-то вроде репы, которая может говорить.

Шарлотта не оглянулась.

— Значит, буду искать репу.

В тот вечер Шарлотта впервые осознала, что она отдала Копенгагену столько, сколько могла, и получила столько, сколько этот город мог ей предложить. Через две недели они с врачом уехали из Копенгагена в Париж.