Грэм Грин - Сила и слава

– Вот еще чего я не могу понять, – сказал лейтенант. – Почему ты – именно ты – остался, когда другие бежали?

– Не все бежали, – сказал священник.

– Но почему ты-то остался?

– Однажды, – сказал священник, – я сам задал себе такой вопрос. Дело в том, что не сразу встает перед человеком выбор между двумя путями – вот этот хорош, а этот плох, – поэтому легко запутаться. В первый год мне как-то не верилось, что надо бежать. Ведь церкви сжигали и раньше. Сами знаете, сколько раз это бывало. И я подумал: останусь, ну, скажем, еще на месяц, посмотрю, может, все образуется. Потом… вы и не представляете себе, как быстро летит время! – Стало совсем светло, дождь кончился; жизнь идет своим чередом. Полицейский прошел мимо двери и с любопытством заглянул в хижину. – Знаете, до меня внезапно дошло, что на много миль вокруг нет больше ни одного священника. Закон о вступлении в брак доконал их. Они бежали – и правильно сделали. Был у нас один священник, который всегда осуждал меня. Я, знаете ли, болтун, вечно трепал языком. Он говорил – и правильно говорил, – что я бесхарактерный. Он бежал. Может быть, это смешно, но я почувствовал себя как когда-то в школе. У нас там был великовозрастный задира, который долгие годы наводил на меня страх, в конце концов его выгнали. И мне уже не надо было считаться с чьим-то мнением. Прихожане – те ничего. Прихожане меня любили. – Он улыбнулся, покосившись на скорчившегося янки.

– Ну, дальше? – хмуро сказал лейтенант.

– Так вы, пожалуй, все обо мне узнаете, – с нервным смешком сказал священник, – к тому времени, как я… сяду в тюрьму.

– И хорошо. Надо знать своих врагов.

– Тот священник был прав. Как только он скрылся, я совсем сдал. Так и пошло – одно за другим. Я стал пренебрегать своими обязанностями. Стал пить. Мне, наверно, тоже надо было бежать, потому что мною овладела гордыня, а не любовь к Богу. – Он, сгорбившись, сидел на ящике – маленький, щуплый, в поношенной одежде мистера Лера. Он сказал: – Гордыня свергла ангелов с небес. Хуже гордыни ничего нет. Мне думалось: вот какой я молодец – остался, когда все другие бежали. А потом я решил, что такому храбрецу можно жить по своим законам. И перестал поститься, перестал служить мессы. Уже забывал читать молитвы. И вот однажды, пьяный, томясь одиночеством… ну, знаете, как это бывает, я зачал ребенка. Всему виной моя гордыня. Я возгордился, потому что не убежал. Проку от меня было мало, но я не убежал. Да, проку было не очень много. До того дошло, что в месяц и сотни причастников не набиралось. Если бы я уехал, я причастил бы в десять раз больше. Вот как человек может ошибаться – думаешь, что если тебе трудно, если грозит опасность… – Он слабо взмахнул руками.

– Ну что ж, мучеником ты станешь, будь спокоен, – злобно сказал лейтенант.

– Нет, мученики не такие. Они не думают: надо выпить побольше бренди, тогда будет не так страшно.

Лейтенант резко сказал полицейскому, появившемуся в дверях:

– Что тебе? Что ты здесь торчишь?

– Гроза прошла, лейтенант. Люди спрашивают, когда мы двинемся.

– Сейчас. Немедленно.

Он встал и сунул револьвер в кобуру. Он сказал:

– Подай лошадь арестованному. И выройте могилу этому янки. Живо!

Священник положил карты в карман и тоже поднялся. Он сказал:

– Вы так терпеливо меня слушали…

– Чужие идеи, – сказал лейтенант, – мне не страшны.

От земли, политой дождем, поднимались испарения; туман доходил им почти до колен; лошади стояли готовые в путь. Священник сел в седло, но не успели они двинуться, как сзади послышался голос – все тот же, знакомый, сердито ноющий:

– Отец!

Это был метис.

– А-а! – сказал священник. – Опять ты?

– Я знаю ваши мысли, – сказал метис. – Нет в вас милосердия, отец. Вы с самого начала думали, что я предатель.

– Уходи, – резко сказал лейтенант. – Ты свое дело сделал.

– Можно мне поговорить с ним, лейтенант? – спросил священник.

– Вы хороший человек, – поспешил сказать метис, – но о людях думаете плохо. Мне нужно ваше благословение, только и всего.

– Ведь благословения не продашь. Зачем оно тебе? – сказал священник.

– Затем, что мы с вами больше не увидимся. А я не хочу, чтобы вы уехали, дурно думая обо мне.

– И суеверный же ты! – сказал священник. – Думаешь, мое благословение будет как шоры на глазах у Господа. Он все знает, и я здесь бессилен. Иди лучше домой и молись. А когда сподобишься благодати и почувствуешь свою вину, тогда отдай деньги…

– Какие деньги, отец? – Метис злобно дернул его стремя. – Какие деньги? Вот вы опять…

Священник вздохнул. Испытания опустошили его. Страх может изнурить человека сильнее долгой, утомительной дороги. Он сказал:

– Я помолюсь за тебя, – и подстегнул свою лошадь, чтобы поравняться с лейтенантом.

– Я тоже буду за вас молиться, отец, – снисходительно сообщил метис. Только раз, когда лошадь задержалась на уступе, примериваясь к крутому спуску, священник оглянулся. Метис стоял один среди хижин, приоткрыв рот с двумя длинными клыками. Это было как на моментальном снимке: метис то ли жалуется, то ли требует чего-то – может, кричит, что он добрый католик; одна рука скребет под мышкой. Священник помахал ему; у него не осталось враждебного чувства к метису, потому что ничего другого он уже не ждал от природы человеческой – впрочем, одно приносило ему утешение: он не увидит этой желтой предательской физиономии в свой последний час.

– Ты человек образованный, – сказал лейтенант. Он лежал поперек входа в хижину, подложив под голову свернутый плащ, держа руку на револьвере, вынутом из кобуры. Была ночь, но оба они не спали. Священник повернулся и негромко застонал, чувствуя одеревенелость и судорогу в ноге; лейтенант спешил, они сделали остановку только в полночь. Тропа уже спускалась с гор в топкую низину. Скоро весь штат перережут болота. Дожди начались по-настоящему.

– Да нет. Я сын лавочника.

– Но ты был за границей. Говоришь по-английски, как янки. В школе учился.

– Да.

– А мне приходилось до всего доходить своим умом. Но некоторые вещи можно постичь и без школы. Например, что есть богатые и бедные. – Он сказал, понизив голос: – По твоей милости я расстрелял троих заложников. Бедняков. Я возненавидел тебя из-за них.

– Понимаю, – сказал священник и хотел было встать, чтобы унять судорогу в правом бедре. Лейтенант стремительно сел и схватился за револьвер. – Что ты делаешь?

– Ничего. У меня судорога, вот и все. – Он снова лег со стоном.

Лейтенант сказал:

– Эти расстрелянные. Они же дети моего народа. Я хотел дать им весь мир.

– Как знать? Может, так и вышло.

Лейтенант вдруг злобно сплюнул, будто на язык ему попала какая-то гадость. Он сказал:

– У тебя на все есть ответы – бессмысленные ответы.