Юрий Мухин - Три еврея

— Это неправильно: нельзя устанавливать ночью на насосной давление 2,6 атм., а нужно посылать слесарей на водовод, идущий на город, чтобы они прикрывали задвижку так, чтобы до задвижки было 6 атм., а после задвижки — 2,6. Тогда и на город уменьшится расход воды, и на заводе останется давление 6 атм.

Он посмотрел на меня презрительно (меня просто поражал его презрительный вид при разговоре с теми подчиненными, которыми он не был доволен) и говорит:

— И чему вас, дураков, учат в институтах? Ты что не знаешь, что по закону Бернулли давление в сообщающихся сосудах равно? Так что открой задвижку полностью или прикрой ее, а до задвижки и после нее давление будет одинаковым.

Во-первых, — промелькнуло у меня в голове, — закону Бернулли меня учили еще в школе, а не в институте, и в школе же учили, что этот закон применим только для статической жидкости. То есть, когда не действуют законы гидродинамики, которые, да, изучаются и в институтах, но тебя, придурок, почему-то им не научили. Ну неужели ты никогда не видел, как течет вода? — думал я. Неужели никогда не поливал участок перед своим коттеджем? Ведь когда начинаешь откручивать вентиль, то вода течет сначала под малым давлением, которое начинает увеличиваться по мере того, как открываешь вентиль полностью. Во-вторых, подумал я, на хрен я тебе, придурку, вообще что-то предлагаю, зная, что все равно от тебя уйдешь, как дерьма нажравшись?

О претензиях Петруши на «умность» и о его технической безграмотности рассказывали все, даже если и не понимали, в чем тут дело. Вот, к примеру, Сисько рассказывал, в чем была первопричина его ссоры с Топильским.

— Надо сказать, что это мне повезло, когда я поссорился с Топильским прямо с первых шагов на заводе, а с остальными дело было не так. Думаю, что постоянно чувствуя презрение к себе, Топильскии все время предпринимал усилия, чтобы расположить к себе людей, сделать их искренне «своими». Поэтому, уверен, очень многие после первого знакомства оставались о Петруше очень хорошего мнения, поскольку ведь это каждому приятно, когда начальство к тебе расположено, охотно исполняет твои просьбы и т. д. Так было и с Сисько. Дед рассказывал:

— Когда я приехал на завод, он принял меня очень хорошо, и отношения у меня с ним были прекрасные — он и сам спрашивал у меня совета, хвалил, от других требовал, чтобы со мною советовались. Но вот как-то зимой идем мы с ним с заводоуправления по дорожке вдоль главного коридора (дороги, пересекавшей завод с юга на север — Ю.М.). А слева от нее, как вы знаете, живая изгородь кустов. Так вот, слева сугробы снега под кустами лежат нетронутые, а справа они как бы подтаяли, даже земля кое-где обнажилась. И вдруг Топильскии ни с того ни с сего спрашивает меня: «А знаешь, почему тут снега нет?» — и показывает на правую сторону дорожки. «Почему?» — спросил я. «А потому, что это сублимация». Ну, мне бы и удивиться, что Топильскии знает такое умное слово, расспросить, что оно значит, а я возьми и брякни: «А почему же здесь сублимации нет?» — и показываю ему на левую сторону дорожки. Он посмотрел на снег слева, потом глянул на меня зверем и замолчал. И с тех пор пошло-поехало: и печи я не умею вести, и порядка у меня нет, и как только в цех зайдет, так и начинается — и тут я дурак, и там я дурак. И ведь что поразительно — он ведь взъелся на меня ни за что: это ведь не я, это он завел разговор про сублимацию, — возмущался Дед.

Поскольку Дед упомянул сублимацию, то нам, слушающим его, самим стало интересно, почему снег сублимировал с освещенной стороны и был не тронут в тени, то есть нам захотелось ответить на вопрос, на который не смог ответить Топильскии. Сублимация — это переход вещества из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое. Ответ тут такой. Между парами воды в воздухе и водой в жидком или твердом состоянии всегда устанавливается равновесие, определяемое температурой воздуха — чем выше температура, тем больше должен быть процент влаги в воздухе. Если паров воды в воздухе меньше, чем требует это равновесие, то жидкая вода испаряется, а твердая сублимирует до тех пор, пока в воздухе не станет такое содержание паров воды, которое требуется упомянутым равновесием. Если температура воздуха падает и содержание влаги в нем становится больше равновесного, то избыточные пары конденсируются, образуя туман или росу, а при минусовых температурах — иней. Вот и получалось, что ночью, когда было очень холодно, влага из воздуха уходила — конденсировалась, но днем, когда температура воздуха поднималась (хотя и оставалась минусовой), паров воды в воздухе переставало хватать для равновесия, и снег испарялся.

Вот про это испарение снега, называемое сублимацией, кто-то когда-то что-то Топильскому рассказал, тот подивился этим чудесам природы и запомнил умное слово «сублимация». Но что происходит, Петруша так и не понял, поскольку не понимал, что переход вещества из одного состояния в другое всегда сопровождается либо поглощением, либо выделением энергии. Чтобы испарить воду, нужно очень много энергии, и естественно, что в тех сугробах, которым дополнительно энергию дают солнечные лучи, снег сублимирует быстрее, чем в тех, которые затенены. Ответ элементарен, но нужно понимать основы физики и химии, а этого понимания у Петруши не было.

Но дело даже не в этом, мало ли на какой вопрос не можешь сразу ответить — сразу ведь не вспомнишь, что когда-то знал или учил, но что уже много лет не применял и не вспоминал. Так на такие вопросы у инженеров существует универсальный ответ: «А хрен его знает!» А после этого ответа нужно вспомнить и разобраться, только и того. Однако Петруша не способен был сам разобраться, он даже не представлял, как это сделать, поскольку только поэтому он мог прореагировать на естественный вопрос Деда как на оскорбление, как на неверие в свою ученость, как на насмешку над собой.

Друинский пишет, что Топильский все расстройства печи воспринимал как кварцевание, как недостаток кокса в шихте. Поскольку трудно поверить в то, что человек тридцать лет работал на заводе, на котором плавят ферросилиций, и при этом имел такие убогие представления о технологии, то я мог бы и засомневаться в этом сообщении Друинского, хотя сам я с Топильским вопросы технологии никогда не обсуждал. Ну не верится, что такое могло быть, не верится, что Топильский не понимал того, что начинают понимать работяги через пару месяцев работы на печи. Однако это же подтверждал и Сисько.

— Он же ведь ни черта не разбирается в технологии, — уверял нас Дед, правда, используя более уместные русские слова. — Как-то приходит Топильский в цех и вызывает меня на 41-ю. «Ты тут старший мастер или кто? — спрашивает. — У тебя печь кварцуется, а ты мер не принимаешь». А на 41-й просто закоротили электроды, тигли поднялись, слой шихты под ними уменьшился, газы перестали успевать охлаждаться, ну и пламя у электродов стало белым, посадка их стала глубокой. Да, такое бывает и при кварцевании, но летка-то работает плохо, металл еле выходит, шлака нет — какое, мать-перемать, кварцевание?! Ты же на всю печь смотри, баран, а не только на пламя! — горячился Михаил Дмитриевич. — Я ему и говорю, что к обеду наращу электроды и все будет в порядке. А он мне: «Дай 300 кокса!» Я ему: «Не нужен кокс». А он: «Давай!» Я: «Не дам!» А он бригадиру командует: «Дать 300 кг кокса под электроды!» — и пошел дальше по цеху. Бригадир на меня смотрит — что делать? А что делать! Если дать кокс, то тигли вообще на поверхность колошника вылезут. Ну, я и говорю: «Запиши в журнал, что дал 300 кг кокса, а сам прими в машины 300 кг стружки». Бригадир пошел звонить на дозировку, а я встал на балконе и наблюдаю, когда Топильский обратно пойдет…