– Точно, – кивнула мать, высунув из окна бюст энного размера в грязном купальном лифчике. – Правильно вы говорите. Дурак и дура. – Ну, дак чё? – спросил Мишка, глядя то на небо, то в землю, то на другие интересные предметы, как-то: на скворечник. – Дак я не знаю, – протянула Таня, кокетливо играя ручкой десятилитрового ведра. Мишка не хотел быть механизатором. Он хотел уехать в город зарабатывать деньги и звал с собой Таню. Таня долго думала об этом – вместо того, чтобы учить алгебру, но она уже знала, что для отъезда в город изучение алгебры вовсе не обязательно. Мать пошла к дяде Лёше, с улицы некоторое время доносилась их матерная ругань, а потом шаги, свидетельствующие о том, что добрые соседи отправились за самогоном. Мимо окон прошла дочь учительницы русского языка с видом независимой интеллектуалки, «Беломором» в зубах и волосами, выкрашенными в фиолетовый цвет. Таня посмотрела на нее, и ей захотелось самогона. Тут в окно залез Мишка. Через дверь он к Тане предпочитал не заходить из конспиративных соображений. – Самогону хочу, – не долго думая, сообщила Таня. – Это трудно, – сосредоточенно хмурясь, констатировал Мишка. – Все узнают, все будут говорить: Вовкин сын самогон покупал. Отец узнает, подёремся, а я не хочу. – Хотите, я схожу за самогоном? – раздался у Мишки за спиной голос с легким иностранным акцентом. Молодые люди обернулись и в испуге замерли. У порога, где обычно лежал пёс, стоял высокий светловолосый мужчина лет тридцати. На нем был видавший виды джемпер (в почти летнюю жару) и серые джинсы импортного производства. – Закрой окно, – зашипела Таня. – Услышит бабка Соня, вон, она по дороге разгуливает. Узнает, будет говорить: ко мне иностранцы ходят, самогон пьют. Подождав, пока сельская молодёжь окончательно отойдёт от шока, незнакомец уселся за стол, взял с плиты кастрюлю с варёной картошкой и стал есть её с мундиром. – Вы кто? – грозно спросил Мишка. Незнакомец тяжело вздохнул и окунул картофелину в банку со сметаной. Прямо в мундире. – А где собака-то? – спохватилась Таня. – Дак а чё она не лает? И где она вообще? – Это я, – печально сказал здоровенный мужик за столом. – Я есть швед. Меня зовут Олаф Кристиансон. – Свежо предание, да верится с трудом, – ответил Мишка. Это было всё, что он помнил из курса литературы для девятого класса. – Если вы не верите, – сказал швед, – я куплю вам самогон. Мне было так трудно в чужой стране без знания языка. Я обязательно должен купить вам самогон. Юноша и девушка так обрадовались этому предложению, что даже раздумали звонить 03. Впрочем, вызывать «скорую» всё равно было бесполезно: райцентр находился на другом берегу реки, а переправа ночью не работала. А даже если «скорая» и приехала бы, никто шведа в психушку бы не увез, потому что психушка находилась в другом районе, в ста километрах отсюда, а где взять столько денег на бензин? Олаф Кристиансон купил самогон на Мишкины деньги и разлил его по граненым стаканам. – Мин сколь, дин сколь, а ля вакра фликуш сколь*, – сказал он. – Чё-ё? – изумился Мишка. – Это такое ихнее ругательство, – шепотом пояснила Таня. – Мать твою, отца твоего и бабушку твою туда же. – А-а, – уважительно протянул Мишка и раздумал бить шведу морду. После того, как все выпили и закусили варёной картошкой, швед рассказал печальную историю. Вот она в подробностях и с комментариями знающих людей. У шведов вообще не принято знакомиться с кем попало. Особенно в транспорте. Такое знакомство называется «сексуальное домогательство». Поэтому Олаф Кристиансон не торопился знакомиться с девушкой, с которой каждое утро ездил на автобусе в стокгольмский университет. «Подожду еще пару лет, – думал он, – а то как-то неудобно». На третий год девушка, входя в автобус, нечаянно уронила полное собрание сочинений норвежской писательницы Унсет**, которое несла в руках, прямо на ноги Олафу Кристиансону. – Вы нарушаете моё частное пространство, – сказал Олаф Кристиансон. – А вы дискриминируете меня по половому признаку, – ответила девушка. Разумеется, такое знакомство ничем хорошим закончиться не могло. Вечером Олаф и девушка, которую звали Маргрет, пошли в пивную, которую вскоре закрыли, что было вполне естественно: в Швеции пивные всегда закрывают рано. Это приводит к плохим последствиям: вместо того, чтобы спокойно сидеть в баре до рассвета и наслаждаться интеллектуальным общением, люди идут домой к одному из присутствующих, чтобы дискриминировать друг друга по половому признаку. Вскоре Маргрет пришла к своей родственнице, старой ведьме Лизе. – Он дискриминировал меня по половому признаку, – сказала она. – На те деньги, что я потратила на аборт, я хотела съездить в Данию и купить там новую финскую мебель. – Это тяжёлый случай, дорогая, – посочувствовала Лизе, куря сигарету с марихуаной. – Обратись к своему адвокату. – Но адвокат потребует больше денег, чем ты. Маргрет рассказала тетушке, какой Олаф подонок, сексуальный агрессор и любитель пива, и вдвоем они решили его наказать, пока он не сделал еще многих шведских феминисток еще большими феминистками. Лизе полистала какую-то книгу в сером переплете и сказала, что для этого нужно вызвать семь мертвых епископов. – Это не является крайней необходимостью, – запротестовала девица, но старуха оборвала ее: – Настоящие феминистки ничего не боятся. В полночь обе женщины пришли на кладбище, где был похоронен ряд выдающихся деятелей лютеранской церкви. Старая Лизе долго читала заклинания, пока из могил не стали подниматься епископы с крестами на груди и посохами в руках. Один из них, самый старый, сказал: – Я знаю, зачем ты пришла. Завтра ты и твоя племянница принесете на кладбище семь бутылок пива “Lowenbrau”, и я накажу мерзавца. В следующую полночь Лизе и Маргрет пришли на кладбище и стали доставать из пакетов бутылки, как вдруг раздался незнакомый мужской голос: – Что вы здесь делаете? Это частная собственность господина Пера Персона. Он считает, что кладбище отлично вписывается в геометрию его владений. Приехала полиция и попыталась арестовать дам по обвинению в нарушении частного пространства. Тем временем Олаф Кристиансон спокойно спал в своей кровати, как вдруг его разбудило прикосновение руки, холодной, как сорок тысяч льдин: – Вставай, богоотступник! Это я, епископ Эйнархьяльмарсигурдсон! Перед Олафом стоял старик в длинном темном одеянии, с крестом на груди и посохом в руке. – За твое непотребное поведение, – сказал он, – ты будешь превращён в белого медведя, отправлен в Антарктиду, и заклятие не спадёт до тех пор, пока какая-нибудь женщина не согласится от тебя забеременеть. На пятый год после произнесения заклятия ты сможешь ровно в полночь превращаться в человека и пребывать в сем бренном облике до третьих петухов, чтобы уговорить встреченную тобой женщину родить от тебя ребёнка. Такова кара за погубленную невинную душу. – А может, лучше в Исландию? – жалобно попросил Олаф Кристиансон, который всё-таки имел высшее образование и знал, что в Антарктиде не бывает петухов и бывает очень мало женщин. – Ни в коем случае, – отрезал епископ. – Слишком ближнее зарубежье. Он взмахнул посохом и стал читать непонятное длинное заклинание. Олаф Кристиансон стал лихорадочно одеваться. Он чувствовал, что нужно бежать. В этот момент в дверь позвонили. – Откройте, полиция, – послышался снаружи полусонный голос. Дело было в том, что сосед Олафа Кристиансона увидел в глазок, как к дверям квартиры напротив подходит странный человек в рясе, и решил, что это переодетый вор. – Чёрт побери, – пробормотал епископ и испарился. Так как он не дочитал заклинание до конца, Олаф очутился не в Антарктиде, а в России, и превратился не в медведя, а в собаку. Но условие епископа оставалось в силе. Закончив историю, швед с грустью посмотрел на Таню. Мишке это не понравилось. – Ещё чего! – сказал он. – Ты, значит, расколдуешься, и обратно в свою Финляндию, а я чужих детей расти? – Ты можешь уехать в город и там завести свою семью, – сказал швед. – Растить детей в условиях экономического кризиса не есть хорошо. – Еще чего! – возмутился Мишка. – Я на городской ни за какие бабки не женюсь. Они только и умеют, что волосы красить да выпендриваться. Мне нужна своя, деревенская, чтобы знала, кто в доме хозяин. Тут с улицы послышался хриплый женский голос, поющий русскую народную песню «Напилася я пьяна». – Тётя Наташа! – испугался Мишка и выпрыгнул в окно. Танина мать замахнулась на него бутылкой из-под самогона. – Ты что это, зараза? К моей девке по ночам пьяный ходишь, а потом вещи пропадают. – Тёть Наташ, там у Таньки Трезор в мужика превратился, – сообщил Мишка. – Совсем сдурел! – ахнула Танина мать. – Допился до белой горячки. – Таня, – говорил тем временем швед (разумеется, очень тихо), – сама судьба свела нас. – Ведь я мог оказаться на северном полюсе или совсем на другой помойке и не встретить тебя. Целых четыре года я ждал этот счастливый момент. Я люблю тебя, Таня. За то, что ты согласишься спасти меня, я увезу тебя в Швецию, мы будем жить в Стокгольме и каждый год получать Нобелевскую премию, потому что жить в условиях российского кризиса не есть хорошо. – Ну дак это совсем другое дело, – подумав, смущённо ответила Таня. – Через девять месяцев я приеду за тобой на шестисотом «мерседесе», – пообещал швед, – и увезу прямо в аэропорт. Когда через девять месяцев никакого шведа не появилось, Танина мать вместе со всей деревенской общественностью набросилась на Мишку. Никакие возражения не помогали. Мишка вынужден был жениться, и его не взяли в армию. Дочку он назвал Наташей, в честь бабушки, хотя Таня собиралась назвать ее Аней, в честь шведской писательницы Астрид Линдгрен, которой так и не дали Нобелевскую премию. – Какая прелесть! К старости они будут вылитые Филемон и Бавкида, – заметил пожилой художник, любуясь, как молодые муж и жена на лавочке мирно потягивают самогон. – Что верно, то верно, – отозвалась Танина мать, высовывая из окна голову, причёсанную в стиле «я не одна на сеновале кувыркалась». – Не видать им счастливой старости. (Проходя мимо, учительница русского языка с тоской вспоминала о своей дочери, учившейся в столичном вузе и ставшей к тому времени законченной лесбиянкой.)
