Маргарет Этвуд - Лакомный кусочек

Однако я пришла к выводу, что затея Эйнсли не может нанести Лену непоправимого урона, и решила предоставить его заботам его ангелов-хранителей — вероятно, суровых созданий в роговых очках; допив кофе и выплевывая кусочки кофейных зерен, я пошла одеваться. Одевшись, я позвонила Кларе, чтобы сообщить ей свою новость; реакция Эйнсли не доставила мне особого удовольствия.

Клара была довольна, но сказала немного странную фразу:

— Прекрасно: Джо будет в восторге. Он уже говорил, что тебе пора заводить семью.

Я почувствовала легкое раздражение: можно подумать, что мне тридцать пять лет и я боюсь остаться старой девой. Она восприняла мою помолвку как разумный шаг. Впрочем, я подумала, что, наблюдая отношения со стороны, люди не могут их понять. Вторая часть нашего разговора была посвящена проблемам Клариного пищеварения.

Мо́я посуду после завтрака, я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. В арсенале «нижней дамы» был и такой тактический прием: она потихоньку впускала к нам гостей, не предупреждая нас об этом, и обычно в самое неподходящее время, например, в воскресенье днем; она надеялась, конечно, что гость застанет нас в каком-нибудь постыдном виде: с волосами, накрученными на бигуди или вовсе не расчесанными; или, скажем, в купальных халатах.

— Привет! — послышалось с лестницы. Это был голос Питера. Он уже решил, что в его новые привилегии входит право наносить мне неожиданные визиты.

— А, привет, — отозвалась я небрежно, но дружелюбно. — Я как раз мыла посуду, — бессмысленно добавила я, когда голова Питера показалась над перилами лестницы. Я оставила в раковине недомытую посуду и вытерла руки передником.

Он вошел в кухню.

— Господи, — сказал он, — судя по сегодняшнему похмелью, я вчера напился, как последний сапожник. Проснулся — прямо помойка во рту.

Тон у него был одновременно и гордый, и извиняющийся. Мы настороженно оглядели друг друга. Если кто-то из нас собирался пойти на попятный, это следовало сделать сейчас: можно было свалить все на алкогольное отравление. Но ни один из нас не отступил. Наконец Питер улыбнулся, нервно, но весело.

— Бедняга, — сказала я сочувственно. — Ты действительно много пил вчера. Хочешь кофе?

— Очень хочу, — сказал он и, подойдя, поцеловал меня в щеку, а потом свалился на один из двух стульев, стоящих у нас в кухне.

— Кстати, прости, что я пришел, не позвонив. Мне вдруг захотелось тебя увидеть.

— Ничего, — сказала я. Вид у него действительно был неважный. Казалось, что он и одет небрежно, но Питер неспособен одеться по-настоящему небрежно; он был оформлен с продуманной небрежностью: нарочно не побрился, надел спортивную рубашку, забрызганную краской, и носки подобрал под цвет этой краски. Я поставила кофе.

Он хмыкнул — как Эйнсли, но совсем с другой интонацией. Он хмыкнул так, словно только что приобрел красивую новую машину. Я нежно улыбнулась ему хромированной улыбкой; то есть хотела-то я улыбнуться нежно, но мне показалось, что улыбка моя блеснула этаким дорогим украшением.

Я налила две чашки кофе, достала молоко и села на второй стул. Он накрыл ладонью мою руку.

— Ты знаешь, — сказал он, — я ведь не собирался… сказать то… что сказал вчера. Совершено не собирался.

Я кивнула. То же самое я могла сказать о себе.

— Наверно, я сам себе не хотел признаваться.

Я тоже не хотела.

— А насчет Тригера ты, пожалуй, права. И, может быть, я и собирался, но просто сам этого не знал. Когда-то надо заводить семью, а мне уже двадцать шесть лет.

Я видела его в новом свете: он менялся у меня на глазах, превращался из бесшабашного холостяка в блюстителя порядка и устойчивости. Где-то в сейфах Сеймурского института невидимая рука стирала с бумаги мою подпись.

— Теперь, когда все решено, я чувствую, что буду счастлив. Нельзя же без конца болтаться одному. В конечном счете это будет полезно и для моей работы: клиенты предпочитают женатых адвокатов; когда человеку под тридцать и он все еще не женат, люди начинают подозревать, что он гомосексуалист. — Немного помолчав, он продолжал: — А в тебе, Мэриан, есть одно важное качество: на тебя можно положиться. У большинства женщин мозги набекрень, но ты — человек здравый. Не знаю, как ты, а я всегда считал это качество главным критерием, когда выбираешь себе жену.

Сама я в этот момент не казалась себе слишком здравым человеком. Я скромно опустила глаза и уставилась на сухую хлебную корочку, которую прозевала, когда вытирала стол. Я не знала, что сказать. Я могла бы сказать: «Ты тоже человек здравый», но это как будто не очень подходило к случаю.

— Я тоже очень счастлива. Давай пойдем пить кофе в гостиную.

Он пошел- за мной. Мы поставили чашки на круглый кофейный столик и сели на диван.

— Мне нравится эта комната, — сказал он, оглядываясь. — Здесь очень уютно.

Он обнял меня за плечи, и тут наступило, я полагаю, блаженное молчание. Мы оба чувствовали себя неловко — оба лишились привычных ролей, проторенных тропинок и дорожек наших прежних отношений. Предстояло протаптывать новые — а пока мы попросту не знали, как себя вести.

Питер издал довольный смешок.

— Над чем ты смеешься? — спросила я.

— Так, ерунда. Когда я вышел сегодня к машине, под бампером висели три выдранных куста, и я решил проехать мимо того газона. Мы вырезали им симпатичную калитку в живой изгороди. — Он все еще гордился этим поступком.

— Дурачок ты мой, — сказала я с нежностью. Я почувствовала, как во мне просыпаются инстинкты собственника. Сей субъект, стало быть, принадлежит мне. Я положила голову ему на плечо.

— Когда же состоится наша свадьба? — спросил он немного ворчливо.

Прежде, когда Питер задавал мне серьезные вопросы, я отвечала уклончиво и легкомысленно, и теперь мне захотелось ответить так же, например: «Давай поженимся в День сурка»; но вышло иначе: я услышала мягкий бархатный голос, едва знакомый:

— Я хочу, чтобы ты сам это решил. Я хочу, чтобы все важные решения принимал ты.

Я была поражена своим ответом. Никогда прежде я не говорила ему ничего подобного. И самое смешное, что я сказала это вполне искренне.

Питер скоро ушел. Он сказал, что ему нужно поспать, и посоветовал мне заняться тем же. Однако я вовсе не чувствовала себя усталой. Меня переполняла энергия, которую я безуспешно пыталась израсходовать на бесцельное хождение взад и вперед по квартире. День отличался той особой мрачной пустотой, которая мне знакома с детства: в воскресенье после пяти совершенно нечего делать.

Я домыла посуду, разложила ножи, вилки и ложки по соответствующим отделениям ящика в кухонном столе, хотя и знала, что долго они там не пролежат; в седьмой раз перелистала журналы в гостиной; ненадолго, но с новым интересом, я останавливалась на таких заголовках, как «Приемный ребенок — хорошо это или плохо?», «Вы влюбились — а если это не любовь? Проверьте себя, ответив на двадцать один вопрос» и «Тернии медового месяца»; потом покрутила ручки тостера, в котором недавно начал подгорать хлеб. Когда зазвонил телефон, я опрометью бросилась отвечать — но позвонили по ошибке. Можно было, конечно, поболтать с Эйнсли, которая все еще сидела у себя, но мне не это было нужно. Мне хотелось что-нибудь сделать, что-нибудь совершить, но я не знала что. Наконец я решила провести вечер в прачечной.