Натиг Расул-заде - Год любви

— Тебе очень идет красное. Красивое платье.

— И ты надень красное. Надень красную рубашку.

— Зачем это?

— Год любви. Новый год — год любви, — сказала она. — Кто встретит этот Новый год в красном, проведет его в любви.

— Брожу один во множестве любви, — сказал он.

— Что это? — спросила она. — Что это ты прочел?

— Строчка из Дилана Томаса, английского поэта, — ответил он, ища в шкафу красную рубашку. Конечно же, он не верил во всю эту муру с переодеванием в красное. Какого черта! Оденешь красное — будешь любить. Ха-ха вам, ха-ха! Не затем он искал красную рубашку, чтобы весь следующий год любили его. Просто хотелось сделать ей приятно.

— Вот так, — она улыбнулась. — Очень к лицу, не понимаю, почему ты так редко носишь красные рубашки. Очень идет.

— Боюсь, кидаться будут на меня…

— Не похабничай.

— Не буду. Честное слово, не буду.

— Ты уверен, что без нас не обойдутся в твоей компании?

— Тебе не хочется идти?

— Нет, отчего же…

— Не обойдутся, — ответил он. — Без меня там засохнут от тоски.

— Охо-хо, скажите пожалуйста, какие мы нужные.

— Не точно.

— Какие компанейские…

— Пожалуй, ближе.

— Какие остроумные.

— Горячо.

— Какие мы душа общества.

— Точно, — сказал он. — Наконец-то. Нелегко же, надо признаться, нам это удалось.

— Не язви.

На улице, белой от снега, она крепко ухватилась за его руку. "Будто потерять боюсь", — подумала она, подосадовав на себя за свой судорожный жест.

В ресторане "Прага" уже немножко подвыпившая компания встретила их с большим энтузиазмом, несколько радостнее и шумнее, чем если бы сидящие за столом были совершенно трезвые.

— Привет честной компании, не теряющей времени в ожидании Нового года, — сказал он веселее и громче, чем ему хотелось бы.

— Зачем же нам терять время? — отозвался кто-то за столом. — Его и так не очень много.

Им налили штрафные бокалы, полные фужеры коньяка.

— Догоняйте, — посоветовали им.

Когда спустя некоторое время они пошли танцевать, он заметил, что она опьянела. Впрочем, самую малость.

— Боже, как я люблю тебя, — сказала она. Тихо сказала, но сквозь грохот музыки он отчетливо услышал боль в ее голосе. — Что я буду делать без тебя…

Сказано это было так, что вопроса во фразе не прозвучало, и он мог бы не отвечать. Но тем не менее он спросил:

— Когда? Я вроде не собираюсь помирать.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — сказала она на этот раз с болью, настолько ощутимой, что у него заметно испортилось настроение. — Шут гороховый. Шут. Прекрасно знаешь, что я имею…

— Может, пойдем сядем? — предложил он.

— Нет, потанцуем, — проговорила она упрямо, и было видно, что танцевать ей не очень-то и хочется, просто она старалась сейчас все делать назло ему. — Не так много случаев выпадало мне танцевать с тобой. И все остальное… И все остальное…

— Перестань, — сказал он, — перестань, прошу тебя.

— Через полгода, — продолжала она, не обращая внимания на его просьбу, — ты уедешь, закончишь свой проклятый институт в Москве и уедешь в свой проклятый город, и пройдет время, время, будь оно проклято, и ты меня забудешь…

— Прошу тебя, — сказал он.

— А я платье красное надела. На чудо рассчитывала.

Наконец-то музыка кончилась, они прошли к своему столику и сели. Она выпила еще, хоть он и старался помешать этому, опьянела окончательно и устроила маленький скандал, маленький-маленький предновогодний скандальчик, так… даже не скандальчик, небольшой эксцесс. Крохотное кровопускание. Компания за столом приуныла. Полгода, — говорила она, не заботясь о том, что никому кроме них двоих это не интересно, — вот сколько времени мне отпущено. Для любви. Полгода — это около двадцати встреч, не больше. Товарищ писатель страшно занят, что вы! Его все нервирует, все вышибает из седла. Нельзя злоупотреблять его временем, его терпением, его благосклонностью. Итак, двадцать встреч — вот, что мне отпущено, кусочек любвеобильной души товарища писателя! А как же! Вся душа занята любовью ко всему человечеству, нельзя всю уникальную душу тратить на отдельных индивидов, не положено, потомки осудят. Двадцать встреч — на лице ее появилось горькое выражение, — стоило ли ради этого надевать проклятое красное платье…

— Стоило, — сказал он при всеобщем молчании, не боясь показаться смешным. — Жаль, что ты этого не можешь оценить. Даже если двадцать, это немало… Просто нужно ценить то, что мы имеем…

— Ценить эти крохи!.. Нет, я хочу все. Все! Понял ты?

Его приятели за столом, в начале разговора смущенно отводящие взгляды и ковыряющиеся в своих тарелках, не желая вступать в неприятный разговор и испытывая острую неловкость, теперь беседовали друг с другом, и посреди всеобщего шума и, предновогоднего веселья эти двое остались в одиночестве.

— Кто хочет все, очень часто остается ни с чем, — невольно проговорил он и тут же очень на себя рассердился за эту фразу, потому что меньше всего сейчас ему хотелось изрекать подобные незамысловатые и весьма сомнительные истины.

— Спасибо за науку, — сказала она, уже смутно чувствуя, что совершит ошибку, если продолжит, но несмотря на это упрямо закончила: — Где ты вычитал такую мудрую мысль?

Тогда он встал из-за стола, извинился перед приятелями и их подружками, не глядя на ее побледневшее лицо, не слушая уговоров и просьб, чтобы он остался и перестал корчить оскорбленное достоинство, и пошел к выходу из зала.

Она не побежала за ним. Она смотрела, как он уходит и беззвучно плакала. Впрочем, музыка заиграла снова, и очень громко. Ее бросились утешать, успокаивать, развлекать. Все-таки что-то еще оставалось. Она это знала. Не так уж все безнадежно. Просто нашло на неё, захотелось наконец в кои веки выложить ему все. И вот что получилось. Ничего сказать толком не успела, только праздник испортила всем. Но все-таки что-то оставалось. Можно поехать к нему через день два, или через неделю, поехать, сказать, что была неправа если даже двадцать, или тридцать — дело не в числе встреч, — если даже столько, ведь он прав, это, конечно же, немало. Разве она не понимает? Главное не это. Не это главное. Ведь все когда-нибудь кончается, и ничего не бывает всегда…

Она глядела на дверь, в которую он вышел, и тихо плакала.

А он шагал по Арбатскому проспекту, шагал не спеша, потому что некуда было теперь спешить, шел с вконец испорченным настроением, и тут вдруг он подумал, вернее, почувствовал внезапно, и это было, как неожиданный одинокий порыв ветра в застоявшемся летнем воздухе, — все-таки что-то еще оставалось…

Перед глазами у него то и дело возникало ее красное платье. Вырядилась, дуреха, думал он сердито и все старался отогнать это щемящее душу грустное видение, этот бессловесный, робкий порыв к счастью, которого никогда не хватает на всех.