Максим Макаренков - Цикл рассказов «Пространства»

И мы сочувственно тянулись друг к другу через стол и сжимали плечи, сминая тонкий пропотевший хлопок летних рубах, выражая свое единение и возмущение несправедливостью жизни, узнав о тех оплеухах, что каждому из нас навешала судьба.

И вот второй графин предательски внезапно опустел, и мы посмотрели друг на друга долгим понимающим взглядом. Я никогда не испытывал острой тяги к горячительным напиткам, поскольку организм быстро начинал протестовать, а похмелья случались такие, что впору было стреляться от черной меланхолии и жалостливого презрения к себе.

Сегодня же все было иначе. Мир сузился до размеров нашего столика под бело-зеленым навесом с почему-то готическими буквами, до желтого пятна темных, с облезлым лаком, досок, освещаемых трепетавшим в низкой плошке огоньком свечи, из теплой табачной темноты выплывали сизые клубы, переполненная пепельница дымилась на краю света, и из космического звездного ничто склонялось ко мне гигантское лицо Кости, почему-то вдруг очень серьезного и возбужденного.

- Э, нет! Вот тут, ты, брат, врешь! - горячо доказывал он мне, отвечая на реплику, которой я и не помнил.

- Да в чем же я вру то? - понарошку возмущался я, распираемый радостью этой чудесной встречи, любящий и Костю, и темноту за пределами нашего круга, и красавицу официантку, несущую нам новый графинчик, и, вот, умница же какая, еще по горшочку пельменей для закуски.

- А вот в том, - размахивал сигаретой Костя, - что г-город, дескать, п-понятен и управляем! Видимость это, Солнышкин, ви-ди-мость!

Повторяет он это, ви-ди-мость, тщательно разделяя слоги, подчеркивая значимость звуков, образующих столь важное для него, понятие.

- Да отчего же видимость? - недоумеваю я и Костя наклоняется ко мне, жарко дышит хреновухой, а взгляд серьезный и сумасшедший.

- А вот смотри, - расстилает он салфетку и чертит на ней дорогим вечным пером неровные линии. Изображает посередине одной из линий неровный полукруг и начинает его штриховать.

- В-вот это, это арка. А вот это, - проводит Костя еще одну линию, - это улица. Вот это все, - золотое перо царапает салфетку, чернила расплываются, квадраты, выводимые Костей, похожи на одичавшие снежинки, - так вот, это все, ф-ф-фасад, - справляется он с трудным словом и мы опрокидываем еще по стопке хреновухи.

Я смотрю на бумагу с острым изумлением. Уже в старших классах Костя отличался редким рационализмом и, несмотря на увлечение "Аквариумом" и "Пинк Флойд", имел крайне приземленные рассуждения о жизни и месте человека в ней.

Сколь-нибудь романтичным увлечениям и потусторонним силам отводилось место исключительно на страницах книг и экранах телеприемников. Скорее всего, именно этот сугубый рационализм и позволил ему с определенным комфортом выжить в смутные времена, когда внезапно каждый оказался предоставлен сам себе, и нужно было решать, как идти дальше и куда идти, вообще. Да и золотое перо предполагает, что его используют не для начертания вирш на грязных салфетках. А вот, поди ж ты, не вирши, но вполне себе загадочные чертежи выводит.

Я даже почувствовал легкий и стыдный укол ревности. С самого детства именно я был погружен в мир романтизма и мечтаний об иных мирах, загадочных пространствах, встречах с таинственными существами и могучими добрыми героями. Я не отводил себе место подобного героя, желая лишь путешествовать с ними, быть свидетелем подвигов и вести летопись, подробную и правдивую.

Но за все эти годы даже щелочка в мир, отличный от нашего не мелькнула передо мной, даже тень плаща, в спешке наброшенного перед дальней неведомой дорогой, даже легчайший намек на запах нездешних трав, ничего не указало мне на реальность мира, отличного от того, что каждодневно окружал меня.

Лишь пыль, слякоть и черный городской снег.

- А не все. Не все понимают. Я вот случайно узнал. Я другим не скажу - не поверят они. А вот тебе, Володька, скажу. Ты поверишь, ты поймешь - с мольбой смотрел на меня Костя и я потянулся к нему через стол, обнял рукой за потную шею и мы уперлись друг в друга лбами - друзья навек.

- Город показывает нам только то, что хочет, - очень ясно, без малейших признаков заикания, преследовавшего его всю жизнь и ставшего, в конце концов, одной из неотъемлемых черт образа, проговорил Костя.

- А где же то, чего видеть не след? - прошептал я.

- Во дворах. Во дворах, - выдохнул мой друг, и я отпустил его. Костя откинулся на стуле и вновь закурил.

- Там тоже город. Только другой он. Не всякому видимый. И жители там другие, - говорил Костя, задумчиво глядя на тлеющий кончик сигареты.

- И жизнь там другая.

Он посмотрел на меня, и я поразился глубокому непонятному чувству, видимому в его всегда насмешливых карих глазах. Не то тоска, не то грусть по чему-то дорогому, но потерянному. Или, подумалось мне, необретенному.

- Плоско мне тут, Володька, душно! - с надрывом проговорил Костя, прикладывая руку к груди.

Я налил еще по одной, и мы выпили.

Дальнейшие события того вечера, а вернее, уже глубокой ночи, смутно отложились в моем, изрядно расшатанном хреновухой, сознании. Помню, мы покинули гостеприимный дворик "Гоголя" и двинулись вниз по Большой Дмитровке, пытаясь остановить автомобиль. Но мимо все проезжали лишь насупленные, зализанные, точно сигары, что некогда привозили из колоний, иностранные авто с черными, словно душа ростовщика, стеклами.

И Костя все курил и горячо объяснял, как душно и плоско ему среди фасадов, и что он слышал, слыша-ал, как говорили знающие люди, о дворах, где могут случиться престранные встречи, меняющие жизнь и бормотал он, что-то о том, что бояться не надо и город, он разный, а потом рассмеялся и вновь обнял меня и стал прежним Костей Козаревым, и шагнув на середину улицы остановил какую-то огромную, словно боевой слон, машину, салон которой пах дорогим одеколоном, и бритый человек без шеи хохотал вместе с нами всю дорогу, развозя по домам и мы долго стояли с Костей и бритым человеком возле моего дома, прощаясь, плача от умиления, и клялись, что уж теперь мы точно не пропадем. И мы обменивались визитными карточками и номерами телефонов в свете пыльной городской зари, а потом хлопнула дверца и Костя скрылся в чреве боевого слона.

Мне сделалось грустно и пусто.

К счастью встретились мы с Костей в пятницу, поэтому субботу я посвятил вдумчивому созерцательному похмелью, постепенно проходя через стадии "о, Господи, я сейчас умру", "Боже, я никогда не буду пить", "жизнь кончена, я неудачник" и многие другие, не менее тягостные.

Однако даже в то время, как организм бунтовал и приходилось тащиться в ванную комнату, дабы извергнуть из себя остатки вчерашнего пиршества, в голове неотвязно крутились слова Кости: "Плоско мне тут, Володька. Душно". И все не давали покоя, всплывающие в памяти неверными отблесками солнца на воде, обрывки фраз о дворах, живущих своей, скрытой от посторонних глаз, жизнью, и возможных встречах с их обитателями.