Фернандо Аррабаль - Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах

Когда я рассказал мыши по имени Гектор о бедах, корень которым – ятрогенез, у нее возникло два вопроса: является ли наша жизнь иллюзией и можно ли в таком случае считать ее запас сыра достаточным или продажным.

Я ответил ей, что ятрогенез не только убивает пациентов, когда они перегибают палку, но что это к тому же, по зрелом размышлении, единственно возможное медицинское вмешательство, столь же действенное, сколь и смертельное, с обоюдного согласия и на худой конец. Гектор понимала меня на стезе совершенства и, разумеется, знала, что присутствие врача у одра больного неминуемо влечет сверхнормативный багаж, куда более смертоносный, чем полчища саранчи, насланные Содомом на Гоморру и обратно.

Вместо того чтобы высказать свое мнение на предмет ятрогенеза, комиссар спросил меня столь же поверхностно, сколь и телефонно-коммуникативно, читал ли я рапорт, присланный им мне посредством мешка. Как будто мне нечего больше делать в горячие часы досуга. Я ответил ему с высоты своего положения, сборно-разборного во всех деталях, что не прочел ни строчки, поскольку сжег его, изучив от корки и от А до Z. К чему мне было в разгар моей портативной эпопеи узнавать с мелочными подробностями, как оценщику на аукционе, все столь спонтанные резоны и столь допотопные манеры, которыми руководствовался Тео, расправляясь со своими беззащитными жертвами? Годы, прошедшие без сучка и без задоринки до нашей корпусной встречи, вычеркнуты из Истории на пользу и во вред тем, кого никому уже не воскресить.

Чтобы успокоить комиссара, я согласился делать уколы больным рукою Тео, наводя тень на плетень с целью выиграть время. Комиссар разразился бранью, впав в желчный тон и самый дурной вкус, – можно подумать, что мы в Корпусе сажали собак на цепь из швейцарских сливочных сырков. Когда же ему удалось, благодаря моей семимильной лояльности, взять себя в руки, он стал умолять меня, чтобы я не поручал больше лечение больных Тео. Я обоснованно и воздержанно ответил ему, что, разумеется, не стану просить вышеупомянутого Тео лечить крепостную стену.

Здесь я хочу сделать паузу в моем повествовании – и прошу не забывать, что я пишу роман, – дабы мои изобретательные и желанные читатели смогли сами угадать или домыслить все то, что чисто случайно не поддается моему микроскопическому неведению. И больше об этом ни слова!

Комиссар хотел, чтобы я запер Тео в изоляторе, как дело в шляпе. Не имея тому доказательств, кроме длинной цепи неопровержимы улик, он утверждал, будто Тео психопат, на том лишь основании, что тот был сумасшедшим. Переходя все границы в своем позерстве и не скупясь, он вдобавок повесил на него уж не помню сколько убийств, которые, если смотреть правде в глаза, были всего лишь раками на безрыбье. За недостатком трепетного воспитания, он вбил себе в голову софизм пятого типа: Тео в Корпусе продолжает убивать, как делал это его пределами и на торных тропах. Я был сыт по горло (говорю со всем уважением к данной части моего организма) этими раскинутыми сетями шпионажа и столь вопиющей нескромностью, которая смутила бы и самых закоренелых соглядатаев. Все это привело их к убийственно произвольным выводам, к каким пришел бы и грудной младенец без такого количества тяжелой артиллерии за колючей проволокой. Я дал это понять комиссару с присущим мне двояковыпуклым тактом. Я разбил его наголову, беднягу, в этой изнурительной схватке.

Невзирая на лавину телефонных звонков, столь же клеветнических, сколь и хореографических, я оставался непоколебим. Я мог бы многое, очень многое сказать о моем изумительном подвиге с Сесилией, благоуханием моим судорожным, если бы не писал, – но ведь говорить с пером в руке неприлично. В ту пору Тео, неизменно услужливый, переживал за меня и вместо меня со столь эфирной моей Сесилией любовное приключение, которому суждено было озарить мою жизнь. Любовь творит немало чудес, но всего поразительнее было видеть, как он играет туда и обратно мою роль счастливого любовника.

Настало время, с опережением на несколько глав, поведать моим добродетельным и многочисленным читателям о распорядке, который, в трансцендентальном своем хаосе, царил в Корпусе Неизлечимых. Самый острый момент дня (а часто и ночи) наступал неизменно (плюс-минус два часа) ровно в одиннадцать утра, ежедневно знаменуя поступление новых больных вкупе с мешком. Мы с Тео кормили больных дважды в день (могли бы, честь по чести, расстараться и на три). Первая трапеза, имевшая место в полдень и именуемая «обед», подавалась нами, как правило, до второй, так называемого «ужина», происходившего в восемь часов вечера. Иногда мы намеренно нарушали график, дабы сдобрить пресную жизнь неизлечимых перчинкой эмоции и церемонии. Завтрак же полагался по пробуждении: благодаря этой мере ни Тео, ни мне не приходилось подавать его спящим больным.

Потчевать лекарствами, уколами и процедурами, следить за аптечкой первой помощи – таковы были обязанности, возложенные на Тео наповал. Однако могу с уверенностью сказать – такова сила привычки, – что у самых сильнодействующих и надлежащих микстур, таблеток и уколов, какие только были в нашем распоряжении, вылечить хотя бы обморожение кишка была тонка. Я их прописывал – и горжусь этим – благодаря моим научным и народным познаниям. Для жизни, даже вечной, никогда не будет изобретено лучшего лечения, чем банальное и общеизвестное биение сердца.

В Корпусе, как смогут убедиться мои столь хорошо укомплектованные читатели, все было ни к чему, однако ничто не было ко всему до пяти часов вечера. В этот час Тео хоронил в огороде мертвецов... если, имея в виду его сноровку, таковые были.

Что хорошо, когда пишешь роман – такой, какой я мог бы сочинить, или такой, какой вы в данный момент читаете, – можно позволить себе все, что угодно, даже прокатиться в Новую Зеландию, не затрудняя себя щекотливым вопросом багажа.

Подлинная история, которую я излагаю моим небесталанным и твердокаменным читателям, в своей вымышленной и фантастической части вполне могла бы быть ориентирована на жизнь Тео, при одном условии, конечно: если она будет избрана стержнем моего рассказа, что позволило бы мне символическим образом всерьез заняться поиском корней, скажем, черноголовых синиц – затея, совершенно очевидно, в корне неприемлемая.

Роман, за обидным исключением, может быть объемом равен автору, что позволяет оценить внушительную дистанцию, отделяющую его от паспорта, сжатого до простейшего его выражения. Преимущество романа в сравнении оперой состоит в том, что в нем можно вывести любых персонажей вплоть до самых скромных, тогда как в оперу допускаются только солисты или уж, не мелочась, хоры, если они насчитывают как минимум тридцать человек, включая кормилиц и солдат.