Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма

2

Вечером, тихий и потерянный, зашел дед Галибихин. Сел на лавку безмолвно: что тут можно спросить, сказать. Поздоровавшись и дедушка молчал. Слова во из молчания и изойдут сами собой, не надо их тороќпить. Через какое-то время зашел и Старик Соколов Яков Филиппович.

Дедушка в пятистенке перебирал бумаги и вроде бы не хотел отрываќться от этого занятия. Топилась лежанка, пылал огонь в открытой дверце, шло тепло по дому. Это и заменяло невозникающий разговор.

Анна обряжала свою скотину, на ферме управилась. Сходила за воќдой. Разговора в пятистенке не слышно было. Сидели все трое как бы по одиночке; в огонь сморят, руки греют. И верно, что пришли с мороза. А бывало, заскочат мужики к дедушке, заспорят вроде не из-за чего. Где-то, кто-то сделал не так. Незаметно упрекнут и дедушку в нестрогосќти, посердятся на нерадивых… Сено возят, а следом за ними хоть с конными граблями поезжай. Дрова рубят — ближнюю березу норовят сваќлить, а по ручью ольхи растут в обхват: царские дрова, без угара. И не надо бы позволять рубить без разбору…

А тут молчание, какие-то заботы, о которых не знаешь что и сказать. Посидели так, на стол самовар бабушка Анисья поставила. Холодок и поотошел. Дедушка сказал, но тоже как по принуждению, что велено дела принимать, звонили вот. Что-то быстро решили, добавил. Старик Соколов Яков Филиппович и дед Галибихин, головой кивнули без слов. Посадили бабушку Анисью за чай. С этого и пошел разговор. Бабушка Анисья, как бы не замечая недуга, вошедшего в дом, поведала, что гоќрода вот прислали дочери чайку-то индийского… Дед Галибихин, стеќсненный неловкостью молчания, вспомнил о том, что они, кузнецы Галибихинские, сиживали за чаем из своих трав с морковей вот сушеной. Тоже не плохо. Случалось и без сахару, с вяленой свеклой. А нынче вот и худо, да чаек-то заморский. Услышалось в этой памяти о знамеќнитых кузницах, вроде как и неодобрительное брюзжание на нынешние времена… Вот чаек заморский попиваем, мед, пироги на столе, а дуќшу все равно отчего-то скребет. Чего-то она другого просит при сытости неладной, вроде как нетрудовой, что ли, на нелад какой-то сердится, вот и разберись человек Божий сам в себе.

Яков Филиппович перевел разговор на шутливый лад. Избаловался народишко-то. Вкус к другой жизни почуял. А морковный-то чаек с Иван-чаем в вприкуску со свеклой, признается вот полезней самого сахара. А подай нот заморский чаек да и сахар вволю: чем я хуже другого, того же выбившегося в чины глухаря лесного. Да и у капиталистов рабоќчий люд куда лучше нашего живет, доходит и это. Обида и берет за неќполадки разные. Не от мужика худо, мужик-то ведь что ему велят, то и делает, значит за сделанное у него нет ответа. За безответность-то и страдает душа в задорном мужике-пахаре. А какого задора ему ждаќть раз его изводят, лишают с разумением своим ниву взращивать?..

Поотвлеклись вроде как посторонними разговорами ни о ком и ни о чем, поусмехались и повеселели. Если по делу разобраться, так какая у них причина унывать. Как Лев вот вот Толстой сказал, надежду в себе надо держать, а там все и образуется.

Дедушка сказал, переходя уже к делу, что теперь от него требуется. Надо бригадира подбирать в моховскую бригаду. Упирали, что много дармоедов в малых колхозах, а на деле-то наоборот. В больших колхозник тянется не добро общее нарабатывать, а к должности. Не землю обрабатывать, а указывать, как это надо делать. Вместо председателя у нас бригадир будет, и он станет спрашивать, ждать указания, что и как ему делать, помощника запросит. Сам по-своему уже ниќ чего не делай, все с указаний. Работать двоим в бригаде и некогда будет наравне с другими, как вот дедушка работал, дедушка.

— Да где бригадиру работать… — говоря это, дед Галибихин протянул бабушке Анисье чашку, и тут же вроде как забыл, о чем сказал, рассудив про себя, его ли дело о таком говорить. И перевел разговор: — Ополовинили мы у тебя, Анисьюшка, гостинцы-то городские. Чай-то у тебя больно вкусен… Нынче пошло другое, старухи и те не за са-моваром, а за бутылкой, бисовы души, сидят. С войны что ли приучились в стопку глядеть без дела своего женского…

Бабушка Анисья отозвалась на похвалу о чае. О стопочке сказала, оно и тянет, коли забот о деле нет. Натруженной рукой с узловатыми пальцами взяла чашку деда Галибихина, налила заварки и дополнила чашку брызнувшим из крана самовара кипятком.

— Пейте на здоровье, Федосеич, — сказала она.

Приняв чашку, Глеб Федосеич вдруг вспомнил о бригадире, поглядел, пытующе почему-то на Старика Соколова Якова Филипповича и сказал:

— А отчего бы тебе, Филиппыч, не стать бригадиром. Председателем в Сухерке был целого колхоза, и тут во главе коммунистом стоял, на совещания разные вызывался. И был бы свой человек, а то пришлют кого.

Яков Филиппович налил в блюдце чаю, поднес его к бороде, подержал так, подул, не торопясь отпил глоток, причмокнул, так ничего и не сказав в ответ деду Галибихину.

Допили чай, повернули чашки вверх донышком. И только тут Старик Соќколов Яков Филиппович вымолвил свою думу.

— Ты меня Игнатьич, никуда не включай. А во главе плотницкой бриќгады поставь, коли надо. В бригадиры-то, кого помоложе, бегать мноќго подчиняться, не по мне такое. А тут я сам свой буду.

И опять тужили, думали-гадали мужики. Моховский учетчик-бригадир не годится в большие бригадиры. А кроме — кто?…

Бабушка Анисья вроде как невзначай обронила:

— А и поставили бы Федора Терентьича… Ныне что не мужик, то при должности. А Федор, как и бабы, дела казенного не имеет, пленный, вишь.

Дед Галибихин потрогал блюдце с чашкой, поотодвинул его от себя, подержал костлявые руки на краю стола.

— А ведь правду Анисьюшка-то сказала, — поглядел на дедушку, потом на Якова Филипповича. — А то все пленной Федор, да Пашин Федор. Друќгой раз окликнешь: "Зайди Федор Терентьич, что мимо-то все проходишь. И к Игнатьичу тебя нет. Чего бы со всеми не посидеть, не поговорить? " Так нет, застесняется. А они, Измайловы-то, погостяне, тот же Теренќтий покойный, крестьянствовали по разуму. А вот судьба у человека такая незадачливая, в плен завела, и клеймо на всю жизнь.

Федор Терентьич Измайлов и дедушке как-то сказал: "Мне-то одно, Бог с ним, как назовут, так и ладно. Не со зла ведь. А вот дочка и сын подрастают, перед ними и стыдно. Ровно уж от роду преступник ты какой. Но что мог дедушка сделать? Прозвание, коли прилепится, то оттесняет и нареченное имя. Но самому дедушке не пришло вот в голову назначить Федора Терентьевича бригадиром. Что-то мешало. Может у всех с душевность и вытравилась ядом пагубных казенных слов.

Старик Соколов Яков Филиппович огладил бороду, ровно что-то из нее выжимая. В глубоких морщинах сузившихся глаз сверкнули колючие зрачки, направленные в сторону бабушки Анисьи, а затем Глеба Федосеевича. Помедлив, сказал: