Богомил Райнов - Странное это ремесло

— А чем он занят там, в своей хижине, помимо того, что ненавидит Пикассо? — поинтересовалась американка.

— Пишет, что же еще? Если бы вы его увидели, то решили бы, вероятно, что он живет, как настоящий дикарь, но это ничто по сравнению с тем, как живет Вийон. Те, кто бывают в картинных галереях и знают цены на Вийона, воображают, наверно, что старик — миллионер. А он одет почти как нищий, живет один, всеми заброшенный, в доме, который вот-вот обрушится, где все прогнило, разваливается и вообще в ужасном состоянии, начиная с хозяина и кончая его собакой, полуслепой, обмотанной каким-то тряпьем. Старик так беспомощен и так простодушен, что рад, когда Каре дает ему за картину сто тысяч. «Слушайте, мэтр, — говорю я ему, — да ведь Каре продает ваши работы за миллион, а то и больше». «Этого я не знаю, — говорит Вийон, — в коммерции я ничего не смыслю. Единственное, что я знаю: без него я погибну». Представляете? Он считает Каре своим благодетелем, тогда как тот его просто-напросто обирает…

— Ваша коллекция, должно быть, хорошо экспонирована? — спросил я его позже, когда мы вставали из-за стола.

— Если вам интересно, можете посмотреть сами, — ответил адвокат, догадавшись о том, что кроется за моим вопросом. — Только не воображайте, будто у меня такая же строгая система, как в залах музея современного искусства.

Он протянул мне свою визитную карточку и добавил:

— Будет настроение — звякните по телефону. Под вечер я почти всегда дома.

Несколько дней спустя я переступил порог его квартиры, вернее, старинных апартаментов с множеством комнат, большая часть которых выходила в просторное помещение, которое в прошлом, наверно, служило залом для приемов, а теперь представляло собой не слишком уютный и не слишком хорошо проветриваемый склад.

— Я предлагаю начать с кофе, а затем перейдем к картинам, — сказал хозяин, вводя меня в небольшую, обставленную старинной мебелью комнату, где на диване лежал, свернувшись, старый рыжий пес. — Картины могут подождать, им ничего не сделается, а кофе остынет.

Поэтому мы начали с кофе, приготовленного собственноручно хозяином дома.

— Я, знаете ли, закоренелый холостяк и обслуживаю себя сам. Конечно, приходит ко мне по утрам одна старушка, которая следит за порядком, но она стала до того стара, что только разочек пройдет по комнатам с метелкой, как я — со своим псом, чтобы он поразмялся.

Пес, догадавшись, вероятно, что речь идет о нем, открыл глаза, взглянул сначала на хозяина, потом на меня, поднял голову, зевнул и вновь погрузился в сон.

— Имейте в виду, что мои картины не рассматривают, как на выставке, а перебирают, как страницы книги, — предупредил меня адвокат, когда через какое-то время повел меня по комнатам.

Сравнение было совершенно точным. Полотна — большей частью без рам — стояли рядами, прислоненные к стене, так что приходилось перебирать их одно за другим и рассматривать сверху.

— Если хотите рассмотреть получше, можете вынуть, — предложил хозяин, заметив, что я задержался взглядом на одном пейзаже Утрилло.

Я вынул картину. Это была хорошая работа, хотя и поздняя — того периода, когда художник уже не говорил ничего нового, а только повторял уже сказанное им.

— Но вы лишены возможности любоваться своими картинами, — сказал я.

— А зачем мне любоваться всеми сразу? В конце концов нельзя смотреть одновременно больше, чем одну работу. У меня в кабинете мольберт, на нем всегда стоит какое-нибудь полотно. Одно-единственное во всей комнате. Я смотрю на него, пока не насмотрюсь, а потом заменяю другим.

Он был прав — если не считать, может быть, главного: среди множества его полотен, прислоненных к стенам и подписанных в большинстве своем прославленными представителями парижской школы, было, в сущности, очень мало работ, заслуживающих того, чтобы поставить их на мольберт и любоваться ими. Возможно, что художники и впрямь отличаются детским простодушием, как уверял адвокат, но не настолько, чтобы платить за адвокатские услуги шедеврами. Они освобождались преимущественно от малозначительных своих работ. Это ничуть не снижало материальной ценности коллекции, так как на рынке стоимость картин определяется, в основном, подписями. Однако истинный коллекционер вряд ли повесит у себя картину только для того, чтобы любоваться подписью.

Адвокат же, судя по всему, придерживался на этот счет иного мнения. Он произносил «мои десять Браков» и «мои двадцать Деренов» с таким торжеством, с каким скряга сказал бы «мои турецкие золотые» или «мои английские соверены». Он не задумывался над тем, что представляют собой эти работы Брака. Он так упивался их количеством и «фабричной маркой», что не нуждался ни в каком дополнительном удовольствии. И в конечном счете был по-своему счастлив.

По-своему счастлив был и другой мой знакомец, человек немолодой, гораздо старше адвоката. Занимая на протяжении долгих лет должность директора Французского банка, он сумел сочетать тихую карьеру высокопоставленного служащего с тихим помешательством коллекционера. Месье Эмиль Лабери был председателем общества «Франция — Болгария», и я часто встречался с ним в связи с деятельностью этого общества, даже не подозревая о его тайной страсти. Быть может, я бы никогда о ней и не узнал, но однажды случилось так, что комната для приемов была занята, и мне пришлось пригласить его в свой служебный кабинет.

Следует пояснить, что из-за непрерывных покупок, которые я иногда приволакивал не домой, а в посольство, мой кабинет давно потерял чисто служебный вид. На шкафу, в котором хранились бумаги, всегда стояли две-три работы из бронзы, какая-нибудь африканская статуэтка, а на журнальном столике в углу лежала груда гравюр.

— Что это? — воскликнул месье Лабери, озираясь по сторонам. — Все эти прекрасные вещи — ваши?

Пришлось сознаться, что это действительно так.

— Но это чудесно! И работы тоже чудесные… Вы, значит, коллекционер, а?

— Ну, коллекционер — это громко сказано…

— Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь!.. — погрозил пальцем гость. — Это заболевание мне хорошо знакомо.

К тому времени ему явно перевалило за семьдесят, но это никак не отразилось на живости характера, жестов, глаз. Каждое движение поджарого туловища выдавало энергию, тонкие черты умного лица были подвижны и выразительны, а в углу рта всегда дымилась сигарета, отчего седые усы приобрели золотисто-желтый оттенок.

— Надо будет как-нибудь показать вам и мое собрание, — сказал месье Лабери, осмотрев мои приобретения.

— А что вы собираете?

— Да все… То есть все, что привлекло мое внимание и показалось интересным во время моих обходов антикваров и брокантеров.