Богомил Райнов - Странное это ремесло

Было тут несколько бедолаг вроде того юнца из фольклорной труппы, который остался во Франции, соблазненный обещанием блестящей музыкальной карьеры и светлого будущего. В интересах истины должен сказать, что он действительно получил сразу же хорошую квартиру и завидную стипендию. Но через несколько недель домохозяин пришел за квартирной платой, потому что уплачено было, как выяснилось, только за один месяц, а поскольку и стипендия была выплачена всего лишь один-единственный раз, то несколькими днями позже мы увидали музыканта на рынке — он перетаскивал мешки с картофелем. Потом исчез и оттуда. В этом городе, помимо людей, которые с трудом удерживаются на поверхности, есть множество других, которые просто исчезают неизвестно куда.

Были тут и девушки — из тех, что мечтают получить образование за границей и, если повезет, то и выскочить за иностранца… Двум-трем, какие покрасивее, удалось осуществить свою мечту, как той болгарке, что обитала теперь в двух шагах от площади Пигаль, а у других финал был несколько иным. До сих пор помню одну из этих девиц, тоже прехорошенькую, но чья карьера завершилась панелью, потому что красота — не всегда гарантия счастья.

Да… Счастье… Успех… И прочие банальности, которые мы привыкли повторять, не слишком над ними задумываясь, потому что если задуматься…

Один мой приятель, скульптор, не мог пожаловаться на отсутствие успеха, можно даже сказать, что он был по-своему счастлив. Я назвал свой рассказ о нем «Человек с борзой собакой». Название, конечно, временное, случайное, с таким же успехом можно было бы назвать рассказ «Борзая собака с человеком» — до такой степени эти два существа были неразлучны. Когда они шли по улице, нельзя было понять, кто кого ведет, казалось даже, что это собака ведет за собой скульптора, она медленно переступала лапами, будто решив в приливе великодушия вывести своего хозяина погулять на свежем воздухе.

Прогулка совершалась два раза в день и состояла из двух основных этапов. Сначала они направлялись в булочную, где покупали для собаки большой кусок торта, всегда одного и того же, с ананасами. Затем шли в кафе возле сада, где занимали на террасе всегда один и тот же столик, с самого краю. Борзая забиралась на стул, перед ней ставили на стол картонную тарелочку с тортом, а скульптору, существу более простой породы, подавали обычный «пастис». Разница состояла лишь в том, что скульптор хоть и был существом более простой породы, выпивал по два «пастиса», тогда как борзая довольствовалась одним куском торта. Быть может, борзая слегка баловала своего хозяина.

Скульптор был добрым малым и оказывал мне небольшие услуги: возил по литейным мастерским и знакомил с разными людьми, чего вовсе не обязан был делать. Он рассказывал мне о своих злоключениях в этом городе — естественно, в ответ на мои расспросы, потому что был не словоохотлив и общался с внешним миром преимущественно с помощью своей трубки — вместо знаков морзе выпускал струйки дыма то покороче, то подлинней. Думаю, что мои расспросы не раздражали его, хотя и молчание тоже вполне устраивало. Он привык к молчанию: жена его возвращалась с работы поздно вечером, а собака была не болтлива, даже лаяла весьма скупо.

Оказался он в Париже задолго до войны и после многих мытарств отвоевал себе скромное место не среди скульпторов, а просто среди тех, кому удается сводить концы с концами. Он делал статуэтки — копии знаменитых произведений, а иногда — если подворачивался случай — и бюсты преуспевающих буржуа, которые желали иметь свое изображение не в карикатурных модернистских формах, а в академически приглаженных, делающих тебя чуть красивей, чуть моложе и чуть умнее, чем в жизни.

У него была светлая, просторная мастерская, достаточно просторная для него и собаки — у жены была своя комната. Думаю, что, если бы не отдельная комната, жена давно бы оставила его, так как мастерская — во всех углах, на всех диванах, подушках и ковриках — была густо усеяна белой шерстью борзой, аристократически белой, несмотря на дымный парижский воздух. Стоило заговорить или, не дай бог, чихнуть, как эта шерсть разлеталась по мастерской, как материализация собачьей атмосферы этого дома. Впрочем, о том же ощутимо свидетельствовал и специфический запах, но боюсь, что такого рода подробности низведут нас до натурализма.

Скульптор не горел желанием работать, и если когда-то он и жаждал блеснуть (в чем у меня есть основания сомневаться), то это желание давно угасло. Я не хочу сказать, что он был ленив, просто он уже сделал в жизни все, что ему было суждено сделать: изготовленные им копии теперь без его участия отливались в какой-то мастерской и без его участия продавались, что же касается заказов на бюсты, они уже давно стали крайне редкими. Однако доходы капали, причем достаточно часто, расходы же были не бог весть как велики, и вообще будущее рисовалось не худшим, чем настоящее, а настоящее было спокойным и сонным, таким же неизменно сонным, как ежедневные рейсы в булочную и кафе, когда собака прогуливала своего хозяина. И если успех, как учат нас некоторые, это всего лишь осуществление желаний, а счастье — всего лишь чувство удовлетворения оттого, что желаемое осуществилось, тогда мой приятель-скульптор обладал в достаточных дозах и успехом и счастьем.

А вот о скрипаче, которому я тоже собирался посвятить рассказ под временным, предварительным названием «Осенние скрипки», этого, пожалуй, сказать нельзя…

Я познакомился с ним в кафе на том шоссе, что ведет к аэропорту. В мои служебные обязанности, среди прочего, входила тогда обязанность встречать гостей, прибывавших из разных мест и в разное время суток, преимущественно по вечерам. Встречать вечерние рейсы было особенно тягостно. По неведомым причинам расписание то и дело менялось, или же просто самолеты запаздывали. Приедешь, бывало, в аэропорт, а тебе сообщают, что самолет такой-то прибудет, но не через пять минут, а через два часа. Два часа — это значило, что и в город не вернешься, и в аэропорту торчать глупо, поэтому я обычно ехал в ближайшее предместье, чтобы убить время в кафе.

Кафе, о котором пойдет речь, было, вероятно, средоточием ночной жизни этого парижского предместья, потому что там всегда бывало набито битком. Внутреннее его убранство отличалось старомодным стилем предвоенных лет, но атмосфера обладала одним неоценимым достоинством: помещение оглашалось не хриплым воем музыкального автомата, а звуками живого оркестра. Оркестра более чем скромного — он состоял из скрипача и аккордеониста.

Возле крохотной эстрады, где размещались музыканты, стоял столик, предназначенный для них во время перерыва. Впервые попав сюда, я этой подробности не знал, и поскольку это был единственный незанятый столик, то направился к нему.