Богомил Райнов - Странное это ремесло

— Да ведь мы журналисты! — прозвучал у меня за спиной голос моего знакомого.

— Из какой газеты?

— «Альже репюбликен».

Это успокоило их. Некоторые даже по собственной инициативе встали перед аппаратом.

— От вас тоже никакого проку, — презрительно бросил тот, кто спросил, зачем я снимаю. — Сколько раз приходили сюда, а все как было, так и остается. Вот, нате, снимайте!

С этими словами он пнул ногой дверь соседней лачуги. В углу на куче соломы сидела худенькая девочка, укачивая орущего у нее на руках младенца. На земляном полу трое оборванных ребятишек возились с грязным, облезлым котенком. Возле двери, скрестив ноги, сидел костлявый старик с поредевшей желтой бородой. Его мутные, незрячие глаза были устремлены в пространство, бесцветные губы шевелились, словно шепча молитву. Посередине лачуги над ящиком, заменявшим стол, склонилась пожилая женщина — она разламывала огрызки черствого хлеба и тщательно укладывала их в глиняную миску. Это занятие поглощало ее так, будто она готовила какое-то замысловатое блюдо, а не простое варево из объедков, добытых на помойке.

— Люди делают, что могут, — вступился за нас один из мужчин.

— Делать делают, да проку нету, — отозвался другой.

— А от чего есть прок? — спросил журналист.

— Что ты у меня спрашиваешь? Сам сыщи ответ. Ты ходил в школу, а я нет.

Мы двинулись дальше по узкому желобу, который постепенно расширялся. По одну его сторону появилось несколько более приличных строений. Тут был бидонвильский рынок. На ящиках был разложен товар: зачерствелые ломти хлеба, полусгнившие апельсины, грязные комья спрессованных фиников.

После долгого странствования по пригородам мы снова оказались в европейском квартале Алжира. Присели отдохнуть в каком-то новом кафе в псевдоамериканском стиле. По другую сторону улицы открывался через стекло витрины интерьер ресторана «Феникс». Было обеденное время, официанты в белых смокингах торжественно разносили подносы с закуской — копченая рыба, тонко нарезанная ветчина, красные омары и португальские устрицы на льду, грейпфрут в сиропе и маринованные огурчики, призванные пробудить к деятельности даже самые обленившиеся желудки. В глубине зала перед докрасна раскаленными спиралями электрического вертела в четыре ряда медленно поворачивались цыплята, На широких столах соблазнительно поблескивали бутылки итальянского киянти и французского шампанского, рейнского вина и испанской мадеры, а рядом высились пестроцветные груды плодов из всех частей света и всех времен года.

В этом городе не требовалось искать контрасты — они сами тебя находили. Однако опыт уже научил меня не слишком доверять им. Чем они эффектнее, тем больше риска, что читатель подумает: «Уж ты наговоришь!»

Сотрудник «Альже репюбликен» потратил на меня еще два дня. Этот славный, сердечный и любезный юноша порвал со своей мещанской семьей, чтобы вступить на путь, который вскоре привел его в подвалы полицейской инквизиции.

Поскольку я уже повидал в столице Алжира все, что хотел увидеть, я решил двинуться в глубь страны.

Было четыре утра. Озябший, невыспавшийся, прохаживался я по тротуару, а толпа арабов возле автобуса непрерывно росла и становилась все более шумной. Автобусу давно уже полагалось бы отойти, но тут не соблюдали особой точности, так как автостанция обслуживала в основном арабов.

Примерно в половине пятого появился наконец водитель, широкоплечий здоровяк с опухшей меланхоличной физиономией. Растолкав локтями толпу, он встал на подножку, обвел пассажиров беглым взглядом и кивнул мне. Не понимая, чем объяснить этот неожиданный знак внимания, я протолкался сквозь толпу и занял лучшее место, возле двери. Рядом со мной сел полный, приземистый сержант колониального легиона в красном берете и с еще более красным носом, настойчиво внушавшим мысль о том, что вино означает здоровье. Только после того, как мы, европейцы, уселись, пришла очередь туземцев — сначала в автобус влезли трое богатеев с женами, закутанными в шелковые покрывала, потом люди среднего сословия, а под конец беднота, которую затолкали, как скотину, на заднюю площадку.

Автобус тронулся и с грохотом понесся по безлюдным ночным улицам. За окном мелькали уже знакомые мне фасады зданий, украшенные неоновыми вывесками: «Алжирская пароходная компания», «Морские перевозки», «Фосфаты Константина». Я знал даже, кто скрывается за этими вывесками, — Шарль Шиафино, человек номер один в финансовой святой троице, которой, в сущности, принадлежал в те годы Алжир.

Перед кварталом «Мэзон каре» шоссе было перекрыто военными патрулями. В автобус ворвались вооруженные автоматами солдаты. Началась проверка документов, перелистывание каких-то списков, пристальное разглядывание встревоженных арабов. Особенно долго проверяли тех, кто ехал в конце автобуса, и под конец выволокли оттуда одного «подозрительного».

— Дикость! — презрительно обронил сержант, когда мы снова двинулись в путь. — Палим из пушек по воробьям.

Поскольку его слова не могли быть обращены ни к кому, кроме меня, я позволил себе спросить:

— И война тоже не нужна?

— А вы как думаете? Конечно, не нужна, — произнес он, что было несколько неожиданно для представителя французских вооруженных сил. — Мы даже не знаем, против кого воюем. Те самые люди, которые днем доносят нам, где появились партизаны, ночью взрывают наши склады боеприпасов и стреляют в нас.

— Кое-какие умные головы считают, что надо ликвидировать всех подряд, — вступил в разговор водитель.

— Всех подряд? — проворчал сержант. — Вон в сорок пятом мы ликвидировали полмиллиона. И чего добились? Результат налицо.

— Ты напомни об этом Бидо! — снова отозвался водитель. — Черкни письмецо и заодно от меня привет передай.

— Эти министерские задницы думают, что им из Парижа все видать. А мы тут жаримся, как на сковородке. Весь народ не перестреляешь, а пока есть недостреленные, будут и враги…

— Вы считаете, что надо дать им самоуправление? — наивно спросил я.

Сержант недовольно шмыгнул своим красным носом.

— Ничего я такого не считаю. Первым делом, не доросли они еще до самоуправления. Они ведь как дети несмышленые. Во-вторых, эта земля вот уже сто лет французская. Мы вложили в нее свой труд, кровь проливали… И свою собственную тоже.

— В таком случае, не понимаю, какой вы видите выход?

Вместо ответа сержант похлопал себя по толстому выпяченному животу.

— Вот он, выход. Надо, чтоб у людей животы были набиты. Народ довели до отчаяния нищетой. Накорми его, и он утихнет.

Подогретый, должно быть, легкой выпивкой, мой сосед продолжал развивать свою теорию, но я уже не слушал его. В лунной ночи за окном бесконечной чередой проносились темные силуэты раскидистых пальм и печальных кипарисов, мелькали серебристые апельсиновые рощи, тянулись широкие, черные, тщательно обработанные поля.