Василий Белов - Час шестый

За столом всем не хватило места, решили поесть в два приема, сначала мужики, затем женский пол. Евграф достал из шкапа бутылку, Марья с Палашкой подали большое блюдо похлебки, решето нарезанного ржаного хлеба.

— Самовариха, ты чего наварила?

— А чего дают, то и хлебай, узориться нечего, — отбоярилась Самовариха.

Зырин хлебнул и обжегся:

— Ух, вроде скусно…

Мужики чинно ждали, пока Миронов разливал бутылку по разномастным и щелеватым чашкам.

Киндя Судейкин взял посудину, крякнул:

— Ну, дай Бог, чтобы не последняя в Шибанихе печь! Не будем чокаться-то. А ты, Анфимович, неладно сделал…

— Чего?

— А то, что себе-то не налил.

— Да я этот «чай» на второй день не потребляю, знаешь ведь сам. Вчерась начаевничался… Вам больше достанется.

Мужики зашумели, однако спорить не стали. Выпили свои порции. Начали неторопливо хлебать наваренный из вяленой баранины суп. Самовариха раскошелилась для помочей, несмотря на Петровский пост. Марье пришлось добавить из одного горшка, другой был оставлен «второй смене».

— А помнишь, Анфимович, как поп Рыжко с пупа-то сорвал? — спросил Нечаев.

— Помлю, как не помлю.

Под гороховый с постным маслом кисель Евграф хотел выставить и вторую бутылку, но мужики отказались:

— Оставь бабам-то этих капель!

— Печь еще бить да бить.

— Достаточно, Анфимович, достаточно!

После киселя поспасибовали и завытаскивали кисеты.

— Палить, робятушки, выходили бы на крылечко! — сказала Самовариха. — У нас ведь робеночек.

— Правда, правда, — согласился Судейкин. — Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!

Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила «Витальку», игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.

— Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! — всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. — А ты по советскому закону подай на ево в суд!

— На ково? — спросил Евграф.

— Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!

Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.

— Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… — тихо добавил Судейкин.

Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой:

— А вот что я, Акиндин, скажу: чей бы бычок ни скакал, а телятко-то наше! Слава Богу, теперече и сам домой пришел, он и без Микуленка девку прокормит. Поставит и без судов на ноги!

Бездетная Самовариха за два с лишним года сроднилась и с Палашкой, и с Марьей, и с «Виталькой». Теперь и с Евграфом. Жучок, чье семейство тоже долго жило в избе Самоварихи, согласно закивал головой.

— Да я што, я што… — заоправдывался Судейкин. — Я тольки в порядке обсужденья вопроса…

— Спой лучше про Носопыря-то, — выручил Судейкина счетовод. — Помнишь, как под балалайку-то пел?

— Носопыря давно нет, давай лучше про живых! — поддержал Нечаев Зырина.

— А вот скажет Володька, когда он жениться будет, дак я ему все пропою. Учительша-то вон какая накрашеная, из Вологды вот-вот прикатит.

— Чего про учительшу говорить, ежели вон Зойка Сопронова и та свеклой мажется. Сорок годов, а все чекурнастится, — заметила Самовариха.

— В сорок лет бабе износу нет, — сказал Нечаев.

— А в сорок пять баба ягода опять, — добавил Киндя.

— Да уж нашли ягоду, Зойку Сопронову! На чем у ее и юбчонка-то держится! — засмеялась Самовариха.

— На чем бы ни держалась, а Зойка двух братанов на коммунистов выучила! Можно сказать, в люди вывела! — сказал Киндя. Этим он рассмешил всех. От дружного хохота даже кот спрыгнул с шестка. Отсмеявшись, женщины начали усаживаться за стол, пора было обедать «второй смене». Они отказались от водки, замахались руками:

— Пусть мужики этот омег [3] Омег (простонар.) — яд. и допивают…

Зырин отмолчался насчет своей женитьбы и сказал:

— А у тебя-то, Акиндин, не она была наставницей-то? Не Зойка?

— Нет, меня моя баба сама выучила, хоть совсем в этом деле неграмотная. Ежели прижмешь, дак только тогда и распишется. А так ни-ни!

За столом фыркнули сразу двое.

— Отстань, к водяному, только и знаешь бухтины гнуть! — заругалась Таисья Клюшина. — Дай девкам-то похлебать. Наелся, дак и сиди!

Киндя пропел:

— Во, во! Давай-ко! — обрадовался Нечаев и сел на порог, чтобы закурить.

— Без балалайки-то мне, наверно, ничего не сделать, — зауверялся Акиндин. — Ну да ладно, попробую под ротовую.

И Киндя запел речитативом, запритопывал:

— Ходит Кеша по деревне. На собрания зовет. Он и дома, и везде. Как в мироновской избе. Что-то наша балалаечка худенечко поет. К выселеночкам не ходим, Митька воли не дает.

Нечаев хихикнул и ткнул Зырина в бок, дескать, все верно про выселеночек-то. Женщины перестали хлебать, слушали.

Зырин прыснул в кулак, Нечаев скороговоркой остановил счетовода: «Не перебивай, а то он сойдет с рельсов!»

На этом месте рассмеялся и сам Евграф, что толку сердиться, если уже вся деревня знала, как он сидел на печи в женской рубахе.

Киндя выждал, когда народ прохохочется, и добавил:

— Замполит-то это который — Кеша или Игнаха? — под общий хохот допытывался Иван Нечаев, а Судейкин на ходу частушкой объяснил был замполитом:

— Ну, Киняха, ты мастер придумывать, Кеши не было, — возразил Савватей. — Ведь штрафы-ти дают сельсоветы, а не ковхозы, у ковхозов таких правов нету.

— Погоди, скоро будут.

— Пусть он поет, не останавливайте!

— Дальше-то как?

Пока шумели и всплескивали руками, Киндя устроил передышку, затем продолжил этот бесплатный «канцерт», как выразился Климов.

И понесло Акиндина Судейкина дальше, люди боялись громко смеяться, чтобы не пропустить ни слова. Сдерживались, тыкали под бока друг дружку.