Василий Белов - Час шестый

— Дак оне чево, вроде тебя, тож по ночам ездят? — спросил Евграф.

— То и по ночам, что днем-то жарко и оводно. Оне и днем выспятся, им што…

Евграфу было трудно дышать, а золотарь давно привык и говорил, говорил про какого-то товарища Кедровского, который бумагу не принял. Говорил про деревню и про Тошненский сельисполком, затем начал рассказывать про свое разбежавшееся кто куда семейство.

— Сынишко-то… Совсем ведь он малолеток, не знаю, чем там и кормится. Мы, бывало, на Троицу-то мочили по три пуда ржи… Такие пива-то варивали, можно сказать, княжецкие… Тебя как зовут-то?

Евграф сказал свое имя и отчество.

— Меня-то Иваном, — произнес золотарь. — Николаевич по отцу-то… Из своей избы выгонили, не знаю, где и ночует… сынишко-то… А ты не голодной ли? В домзаке-то и я сиживал, знаю эту кантору. Товарищ Кедровский много нашего брата туды спровадил. Из Рунова, из Ерофейки. Ты, Евграф Анфимович, Окуратова-то не видел ли? Мельник, наш лавкинский.

— Нет, не видал! — Евграфу давно хотелось уйти подальше и от бочки, и от этого раскрытого нужника. Но что-то его останавливало. — Много там народу-то всякого. А я, Иван да Николаевич, вчера вчистую отпущен…

— В Духов день, — вставил золотарь.

— Хотел я домой уехать, на свою-то станцию, да вишь, денег-то на билет нету…

— Не знаю, парень, чем тебе подсобить, — сказал золотарь, слезая с телеги. Колом стоял его ссохшийся балахон. Вонь стала еще сильнее, когда он начал черпать и выливать в бочку содержимое нужника.

— Ты бы вот взял да свез бы разок говно-то, а я бы той порой к сынишку бы сбегал, — сказал как бы шутя Иван Николаевич. — В деревню. Сидит парнишко-то один, наверно, весь голодной…

И золотарь, уверенный в том, что собеседник не согласится на это предложение, начал черпать быстрее и сердитее. От вони Евграфа начало уже мутить, с другой стороны, и уходить не хотелось. Много было сходного в судьбе Евграфа с золотарской судьбой, если не считать этой вонючей бочки! Родилась и смутная надежда на помощь. А тут и тошненский золотарь начал настойчивей твердить о «парнишонке», ставшем беспризорником по воле какого-то товарища Кедровского…

Евграф остановился, крякнул и спросил:

— Дак куды, Иван да Николаевич, ты золото возишь?

— Да куды, куды… Знамо, в поле… под городскую капусту. Хотели было под нонешнюю, да рассаду-то только недавно высадили… По три рейса за ночь делаем… Днем-то не разрешают возить. Дак не подсобишь?

— Я, Иван да Николаевич, не знаю дороги-то.

— Да я доеду с тобой до поля! Ты кобылу там покараулишь, а я бы к парнишонку-то сбегал! Там не больно далёко.

Евграф согласился… За крышами вологодских домов наметилась яркая, но какая-то бесцветная полоса летней зари. Евграфу было невыносимо стыдно, что ободья всех четырех колымажных колес так сильно и так громко стукали по камням мостовой. Казалось, что обыватели из всех окон глядят на проезжающих золотарей.

Выехали за город. Солнце, словно ленясь, начало выползать из-за горизонта. А все дома, деревянные и каменные, равнодушные к судьбе двух мужиков, спокойно спали. Отнюдь не спешила Вологда пробуждаться от колесного и копытного стука.

Трое суток Евграф подсоблял тошненскому золотарю. Спали урывками, днем. По ночам грузили золото в бочку и опорожняли ее за городом. Евграф притерпелся к судьбе… Изучил ночные маршруты, познакомился с бригадой и старшиной всего городского обоза. На четвертые сутки вызвали Евграфа в контору. Горкомхоз, по рекомендации Ивана Николаевича, предложил оформиться на постоянную службу… Куда было деться? Евграф накарябал заявление…

Ночевали, точнее сказать, дневали, в деревнях Тошненской волости: иногда прямо на улице, иногда в сеннике у родни Евграфова благодетеля, поселившего туда своего шестилетнего «парнишонка». Евграф от стыда не спрашивал, какая родня Ивану Николаевичу жила в этом обшитом пятистенке. Самовара золотарям не ставили… Бочки с вонючей жижей не разрешалось возить по городу среди бела дня. Евграф приспособился ездить босиком, но вдруг Иван Николаевич благословил ему старые, обсоюженные еще до революции, ссохшиеся сапоги. Евграф и не ждал от него такого благодеяния! А когда получил в конторе первые деньги за работу, то оказался и вовсе на седьмом небе! В тот же день доложил начальству, что решил уезжать. Иван Николаевич уговаривал:

— Куды торопишься? Там дома-то тоже, поди-ко, не мед… Оставайся, пашпорт выправим и фатеру подыщем.

Евграф при всех поклонился ему в пояс и ринулся на вокзал. Хватило денег не только на билет, но еще и на радужного, пахнущего лаком, веселого игрушечного петуха. Внук Виталька все время стоял в глазах, пока ехал Миронов в поезде. На своей станции, где его судили за «сплотацию» и много суток держали в поселковой бане, не стал он искать никаких подводных попутчиков. В ночь пешком ударился Евграф к дому: к жене Марье, к дочке Палашке, ко внуку Витальке… Уже на второй день, ближе к обеду, открылась перед ним деревня Ольховица, и Евграф от души трижды перекрестился и вслух произнес: «Слава тебе, Господи!» Он сошел с дороги и сел прямо в траву, чтобы переобуться. Обе ноги были стерты до живого мяса. Он взял под мышку золотарские сапоги. Пошел в Шибаниху босиком, напрямую вдоль реки. По дороге он сорвал большой лист лопуха, сделал из него кулек и начал собирать землянику для внука Витальки. Спелых ягод было еще мало, они покраснели только с бочков. Евграф насчитал сорок штук, спрятал кулек в котомку. Начал рвать с травяной обочины тоже едва народившиеся гигли. За этим занятием на пустоши и застал его ехавший на телеге Иван Нечаев.

— Евграф да Анфимович, ты ли это? — Обрадованный Нечаев остановил кобылу.

— Я! — распрямился и торжественно выдохнул Евграф. — Доброго здоровьица, Иван да Федорович.

Нечаев спрыгнул с телеги и расцеловался с Евграфом.

— Садись! — Нечаев был рад Миронову как ребенок. — Да сними пинжак-то, ведь жарко.

— Иванушко, пар-то костей не ломит!

Евграф взобрался на телегу. Нечаев погнал вскачь. Телега заприскакивала на крупных камушках, лошадь вспотела.

— Иван да Федорович, останови, побереги животное! — взмолился Миронов.

Нечаев слегка приструнил кобылу и на ходу рассказал, что ездил в Ольховицу за новыми косами:

— Вот ведь, Анфимович, как дело устроено. Кобыла-то нонче не моя, колхозная. А к дому каждый день прибегает, встанет у крыльца и стоит, плачет…

— Неужто?

— Вот, не сойти с места! Жёнка ей хлеба вынесет да и сама разревится…

Нечаев перевел кобылу на шаг.

— А чего Зырин-то, торгует ли? — меняя тему, спросил Евграф и снял свой видавший виды зипун.

— Володя у нас опеть счетоводничает, лавку сдал Зойке Сопроновой. Ну, а Зойка за товаром не ездит, Игнаха не разрешает.