Гулла Хирачев - Салам тебе, Далгат!

— На них, на них смотри!

Несколько раз он вылезал из машины, чтобы поздороваться со знакомым джамаатом, толпящимся на тротуаре или выписывающим круги на авто.

— Четкая тачка, правда? — хвастался Хаджик. — Я на ней за десять минут кого хочешь подцеплю. А ночью вообще атас, я с пацанами вовсю дрифтую. На скоростях по всем улицам.

— А что, светофоры не работают? — спросил Далгат.

— Оставь да, какие светофоры, сейчас даже ментов на улицах нет.

— А где они?

— По домам сидят, снайперов боятся. Делай, что хочешь. Правда, у нас же это, бытовухи-криминала особо нету.

— Работаешь где-то? — спросил Далгат, следя, как дергается в такт движению болтающаяся у зеркальца арабская молитва.

— Сейчас нигде, пахан обещал в прокуратуру устроить, там у него друг есть… Знаешь сколько стоит в ДПС попасть, рядовым? — неожиданно спросил Хаджик.

— Нет.

— 250 штук. Хотя этих дэпээсников только так убивают.

Хаджик сделал какой-то финт, въехал на тротуар и остановился, чуть не задев маршрутку «двойка как троллейбус» с ругающимся маршруточником. Мимо них на полной скорости проехала десятка с гогочущими молодыми людьми. Все они, включая водителя, совершенно высунулись из окон и держались за крышу автомобиля.

— Ай саул, пацаны! — крикнул им Хаджик вдогонку.

Далгат распрощался с Хаджиком и, пройдя магазин серебряных украшений, зашел в библиотеку.

В маленьком зале перед разогретой солнцем толпой журналистов, чиновников и пышно разодетых женщин торжественно сидел президиум. Матроны в газовых платках, крупные скучающие мужчины. В центре — эффектная дама, сильно нарумяненная, с ярко подведенными глазами и глубоким декольте. По стенам — портреты русских классиков и отцов дагестанских литератур. За трибуной стоял невзрачный и потный мужчина в очках, как видно, зачитывающий с листа какое-то официальное обращение.

— Ваши стихи, Гюль-Бике Акаевна, — это гимн человеческому труду и упорству, — с чувством читал мужчина. — Сегодня они знамениты во всем Дагестане, известны в России и за рубежом. В них ярко отображены история родного края, его неповторимые красоты, великолепие заоблачных гор, равнин, седого Каспия, аулов, сел, городов, населяющих их людей. У вас, Гюль-Бике Акаевна, большое и горячее сердце, через которое проходят все радости и боли родной земли. Вы пишете о трудной судьбе женщины степи и гор, мужестве самоотверженных сынов Дагестана. Ваши стихи нравственно воспитывают молодежь и являются жизненным маяком для подрастающего поколения. Поздравляю вас с выходом пятнадцатой книги. Пусть растут и крепнут ваши творческие успехи и достижения! Спасибо!

Раздались шквалистые аплодисменты. Расчувствовавшаяся Гюль-Бике привстала и, вся сияя, дважды поклонилась, сначала в сторону трибуны, потом — залу. Выступавший мужчина, так же светясь от счастья, бережно сложил официальное обращение, снял очки и откашлялся.

— Вы меня извините, пару слов от себя скажу тоже. Я давно влюблен в поэзию виновницы нашего торжества. В ее стихах ярко встает образ кыпчакской женщины, наездницы, повелительницы тюркских степей. Гюль-Бике — женщина Великой Степи. Она уже легенда при жизни. Ее поэзия глубока, как Каспийское море, и высока, как наши Кавказские горы. Расул Гамзатов, когда читал стихи Гюль-Бике, говорил: «Вот поистине народная поэзия». И я каждый раз потрясаюсь, когда читаю ее стихи о любви, о душе, о природе, о народе. И еще, Гюль-Бике, тут я теряюсь прямо, что сказать. Она очень великолепная женщина. Она прямо как душистый цветок на склоне Тарки-Тау. И сейчас я держу ее новый сборник «Избранное» и с благодарностью читаю дарственную надпись «Дорогому Калсыну, дорогому брату, дарю ноты моего сердца. Твоя Гюль-Бике». Я, милая Гюль-Бике, тоже пришел к тебе со стихами. Надеюсь, они хоть чуть-чуть сравнятся с твоей красотой.

Гюль-Бике разомкнула ярко-красные губы и чуть подалась вперед. Раздались сдержанные аплодисменты.

— Республиканской библиотеки тихо двери распахнув, /Я пришел к тебе на вечер, дорогая Гюль-Бике. /Что могу тебе сегодня как джигит я предложить? /Только звук кумыкских песен, дорогая Гюль-Бике! /Наши предки величавы, ты такая, как они! /Книги Пушкина читаешь, пишешь даже лучше ты! /Любоваясь, я склоняюсь перед милой Гюль-Бике, /Твоя книга заблистала, как алмазы при луне! — читал невзрачный мужчина.

— А теперь, — сказал он после продолжительных аплодисментов публики, — я думаю, надо пригласить сюда Юлю Исаеву, которая перевела стихи Гюль-Бике на могучий русский язык.

Последние слова мужчина громко выкрикнул в зал, сорвав еще несколько хлопков. Вышла низенькая девушка с длинными запутанными волосами.

— Стихи нашей прекрасной поэтессы переведены на многие языки мира, — говорила девушка, сильно волнуясь. — Я постаралась сохранить в переводах ту великую силу чувств, которая Гюль-Бике присуща.

Прибой… шум моря так меня волнует, И ветер на меня холодный дует, Равнина тюркская, как женщина, лежит, И солнце уж ушло в зенит…

Пока читали стихи, Далгат искал глазами Халилбека. В первом ряду он приметил седой и плоский затылок, наверняка принадлежащий дяде. Задержав на нем взгляд, Далгат принялся рассматривать других мужчин. Они практически все были в возрасте и казались утомленными даже со спины. Кто-то зевал, кто-то вытирал шею салфеткой, кто-то рылся в кармане рубашки или украдкой шептался с соседом. Фигуры в президиуме, приученные к длинным заседаниям, напротив, застыли, как монументы. Далгат увидел, что переводчица, сильно тушуясь и горбясь, идет на место, а за трибуной уже стоит известная народная поэтесса Патимат, которую невзрачный мужчина успел назвать мужественной горянкой, бросающей платок мира между разгоряченными мужчинами.

— Она идет по жизни, как по разбитому стеклу босиком, раня в кровь ноги! — восклицал он, теребя очки. — И сегодня она хочет сказать небольшое напутствие нашей дорогой Гюль-Бике, которой мы желаем прославиться на всю страну так же, как Патимат.

Патимат была в летах и пестро разодета. Волосы, собранные в виде высокой башни, украшались большой коралловой заколкой, а пальцы — кубачинскими перстнями. В ушах висели тяжелые серебряные серьги с крупными камнями. Наброшенная поверх ярко-алого свободного платья, схваченного старинным поясом, волочилась по полу длинная зеленая шаль.

— Когда я была маленькая, — начала поэтесса скрипучим голосом, разведя руки в стороны, — я шла с кувшином к роднику, чтобы принести домой воды. Из-за царственных острых гор вставало солнце, и луч солнца отразился в серебре моего начищенного мелом кувшина. И я сказала: «Да, я буду поэтом». Так, во мне до сих пор живет та девочка с длинными косами, готовая вскарабкаться на вершину Акаро, чтобы увидеть восход солнца и радугу, сотканную из частиц рассеивающегося утреннего тумана.