Владимир Кормер - Наследство

Он вышел в коридор, набрал номер. Трубку взял сосед Льва Владимировича, шофер, злой спросонок (видно, было еще очень рано).

— Нету его, — сказал шофер.

— Как нету?!

— Так нету. Я вернулся из рейса, а его нету. Уехал.

— Куда уехал?!

— Я почем знаю куда. Нету, и все.

— Врешь ты все! Я же знаю, он там около тебя стоит, зови его, зови!

— Говорю тебе, нету! Поди проверь, если хочешь. Уехал.

— Куда?!

— Куда, куда, не велел сказывать куда, — сорвался шофер. — Уехал, книгу писать будет, чтоб всякая пьянь вроде тебя ему не мешала. Тоже приятель выискался! Он ученый человек, а ты пристаешь к нему попусту. За город поехал. В уединение. Особенно, говорит, ему не говори. Понял?! Вот так.

— Ах, за город, — ошеломленный всем этим, спросил Медик. — И чтоб мне не говорить! Вот оно что! Ты как, сам его отвозил?

— А хоть бы и сам, тебе-то что!

— Уж не в Покровское ли?! — отчаянно закричал Мелик. По тому, как шофер принялся материться, ожесточенно, но с долей некоторой неуверенности, Мелик смекнул, что, пожалуй, попал в точку. Он послушал еще, выуживая из сумбурных шоферских восклицаний дополнительную информацию, и повесил трубку.

Через два часа он был в Покровском. От мостков через ручей он взял вправо, через лес, чтобы выйти на место распадком, вынырнуть перед самым домом, как можно долее оставаясь незамеченным. Голова была ясной, прозрачной. За всю дорогу он не сделал ни одного лишнего движения, не подумал ни о чем постороннем. Он вообще ни о чем не думал, не старался вообразить себе, как войдет и что скажет Льву Владимировичу, не старался предвидеть, как тот поведет себя, не старался понять, какую цель он преследует во всем этом, но чувствовал, что впервые в жизни так внутренне собран.

Лишь на самом краю ложбины что-то заставило его замедлить шаги. Он вскарабкался вверх по откосу и лег в весеннюю прель за кустом — рассмотреть, что творится в доме. Позиция, однако, была неудачной, густые ветви мешали наблюдению, а выползти подальше Мелик опасался, боясь быть обнаруженным и попасть в дурацкое положение. Колени его быстро промокли, но он уже не мог заставить себя подняться, начал зачем-то вспоминать, как хорошо бывало тут летом, повернулся на локте, вглядываясь в лес по ту сторону овражка, потом все-таки поборол свой страх, распрямился во весь рост и вышел из кустов на открытое место.

Дом стоял пуст, это было ясно с первого взгляда. Над трубой не вился утренний дымок, в той половине, в которой прежде жили ребята, ближайшие окна были забраны ставнями, на двери висел замок. Мелик бросился к калитке, ведшей на теткину половину, и, уже огибая клетушку, где когда-то держали кур, увидел, что выходившее сюда окно теткиной кухоньки заколочено досками. На двери и здесь красовался замок. Мелик все равно подергал старую кованую ручку, но убедился, что дверь зашита еще здоровенными гвоздями. Он обошел вокруг дома, окна с тыльной стороны были забиты тоже. Он приподнялся на цыпочки к щели между горбылинами, закрывающими окно в большой теткиной комнате, но толком ничего не разглядел; как будто все было по-прежнему, хотя у тетки и прежде-то было скудновато. Он несколько раз обошел вокруг дома, заглянул еще в другие окна, постоял на крыльце, присел на ступеньки; не просидев трех минут, опять встал и пошел к калитке — еще раз посмотреть на дом со стороны. Тут он увидел отпечатки протекторов; был ли то грузовик соседа Льва Владимировича, он определить не сумел, и в конце концов усомнился, свежие это следы или прошлогодние.

Дом был пуст. Мелик подумал, что теперь, хочется — не хочется, а следует зайти в деревню к кому-нибудь из знакомых, разузнать, в чем дело. Тетка в деревне почти ни с кем не общалась, но двух ее подружек он знал.

Он застал их обеих сразу: одна из них только что пришла ко второй в гости. Они кинулись на него чуть не с кулаками.

— Б…н сын! — заорала хозяйка. — Сволочь! Родную тетку выселил! Сперва жидов навел, житья не было, а теперь совсем дома лишить задумал?! Помереть спокойно не дашь! Мало она горя хлебнула?! У-у, сатана проклятая, вот уж истинно б…е отродье, оно и есть!

Мелик оторопело стоял, согнувшись, в проеме. Вторая, видя Меликову растерянность, смягчилась:

— Ладно, Шурка, — он-то сам ни при чем остался. Уехала твоя тетка, уехала. К своим на Украину поехала. Поеду, говорит, навещу. Может, там и останусь. Здесь, говорит, все одно нет спокою.

— А что случилось-то? — недоумевал Мелик. — Почему так, вдруг?

— А это уж тебе лучше знать, — сызнова подхватилась хозяйка. — Твои дружки ее выжили, твои. Ты привел, ты подстроил. Сперва полдома, ну ладно, говорит, продам, деньги сгодятся. А теперь — что же это такое делается, люди добрые?! Весь дом, говорят, продавай, а то совсем выселим! Соглашайся, говорит, старая ведьма, пока квартиру даем, а то совсем ни хрена не получишь, в дом престарелых отправим! Беззащитную-то старуху! Ах, ты б…! Твою мать! Твоя рука, вижу!

— Да вы погодите, кто говорит-то?

— Кто да кто! Твой дружок. Ты привозил. Б…а плешивого, старого козла вонючего! Ему уж на погост пора, а не по девкам шустрить! Ни стыда, ни совести. Да я-то вижу, вы все заодно!

— Так это все-таки Лев Владимирович? — прошептал Мелик.

— Нехорошо, милай, нехорошо, — сказала более разумная вторая. — Хоть и не родная она тебе тетка, а нехорошо. Померла бы, все тебе отошло бы, какой ни на есть, а все же дом. Его подлемонтировать, подлатать, глядишь, и хорошие бы деньги за него взял, а то сам бы стал жить. А теперь что получишь, шиш с маслом. Надо уметь себе пантнера выбирать, чтоб в дураках не оставили. Люди-то нынче вон какие лихие. В един миг оберут.

Мелик еще долго пытался добиться от них толку: что же реально произошло, кто конкретно вел переговоры с теткой, уже продала она дом или сбежала-таки, обманув шантажистов, — но достиг немногого: Лев Владимирович (если это действительно был он) будто бы плясал там, в доме, с девками нагишом, а коровье стадо, которое об эту пору перегоняли через деревню, собралось вокруг дома, привлеченное шумом и грохотом, и смотрело.

Он вновь вернулся к дому, походил по участку; неизвестно на что надеясь, заглянул в сараи, потом, едва волоча ноги, поплелся к станции. Состояние было такое, что ему казалось — он упадет, если хоть на секунду потеряет контроль над собою. В лесу у ручья он остановился, нашел пенек посуше и сел, подперев голову руками.

Ему вдруг отчетливо представилось, что все началось именно отсюда, с этого самого места, у ручья.

Ему тогда только что исполнилось двенадцать лет. Шел второй год войны. Мать умерла еще перед войною. Мелик жил вдвоем с отчимом. Отчим был человек неплохой, добрый, но одинокая их с Меликом жизнь не задалась. В финскую кампанию отчим на фронте отморозил ногу, отморозил несильно, так что через неделю забыл об этом и думать, но полтора года спустя, случайно где-то зацепивши ногой за пенек или порожек, обнаружил затем, что ушиб не проходит, нога болит все сильнее. Врачи определили спонтанную гангрену, в отличие от газовой болезнь будто бы не такую уж страшную, помочь от которой должно было лечение целебными грязями да какими-то нехитрыми уколами. До войны отчим однажды съездил на эти самые грязи, но помогли они ему мало, он собирался поехать и на другой год; как началась война, конечно, всякую надежду на грязи пришлось оставить. В армию отчима не взяли, он работал на станции десятником, работать ему было все труднее, он уже еле таскал свою забинтованную ногу с примотанным снизу тапочком. Чтоб вовремя поспеть на работу, ему надо было даже летом вставать затемно, дорога отнимала у него два часа. Последнее время он уже почти не приходил домой, оставался ночевать в каптерке на станции.