Владимир Кормер - Наследство

— Ах, что же мне делать?! — вдруг привскочила она. — У меня как раз были деньги, но пришел Митя Каган, ему нужно было для отъезда, выкупить визу, билеты на самолет до Вены, и я все, что было у меня, полторы тысячи, отдала ему…

Она виновато заглянула ему в глаза.

В Меликовой логике ее известие нарушило какую-то связь, и он некоторое время беспомощно соображал: значит это что-нибудь для него реально или нет, есть ли за этим еще некий сокровенный смысл?

— Митенька Каган? — рассеянно спрашивал он между тем. — Разве он уже уезжает? Разве это возможно так скоро?

— Нет, нет, — отвечала она. — Конечно, это не так скоро. Пройдет еще несколько месяцев, прежде чем ему разрешат.

Но он упомянул о деньгах, сказал, что у него будет много расходов, и я решила, если уж они у меня есть, а он в таком тяжелом положении, то почему бы мне их ему не дать?!

— Да, безусловно, ты права, — машинально приговаривал он. — …В народе говорят, еврей еще не родился, а ему уже пианино покупают… А что же ты отдала ему все деньги? Не оставила себе ничего на жизнь?

— Остальные деньги я отдала маме, как всегда. Моими деньгами всегда распоряжается мама. А мне, мне не так уж много нужно. Зачем мне деньги? Ты же живешь почти без денег и не страдаешь от этого…

— Да-да, ты права, — тихонько повторял он.

Смутная мысль мелькнула пред ним и исчезла, затем появилась снова, он ощущал, что она присутствует, мечется где-то в сознании, но не мог еще выразить ее словами. Он вспомнил, что вчера (или не вчера, а сегодня? — окна были зашторены, на улице темно, — сколько времени прошло, как он вернулся из Покровского? — пусть будет вчера — стало быть, прошли сутки), итак, вчера было похоже; ему тоже брезжила некая смутная мысль, но тогда она кристаллизовалась скорее. О чем размышлял он тогда? О деньгах? О том, как их быстрее вымозжить у нее? Да. А что его донимало сейчас? Он не ведал. Пока что лишь странное безразличие к тому, о чем он только что говорил, чего только что добивался, охватило его и было ему удивительным. «Неужели и правда я хочу этого? — подумал он. — Неужели и правда я прожил такую жизнь, чтобы провести остаток дней с нею?! Пусть при деньгах, в сытости, в довольстве, с детьми, своими и чужими, в своем доме, здесь или в Европе, зачем мне это? Разве я стремился к этому?! Так в чем же моя мысль? — переспросил он себя. — Что мне вдруг сию минуту пригрезилось? Что я не хочу жить с нею? Нет, не то…»

— Видишь ли… — с остановками медленно начал он, чтобы в потоке произнесенных слов, может быть, нащупать то, что быстрой тенью сквозило в уме, но помимо воли свернул на что-то другое… хотя это было уже, он знал, поближе. — Видишь ли, деньги, конечно, прах… Это так. Но бывает, что они нужны! Дело не в деньгах, а в том, что… Хазин… может… расколоться… Вот что страшно, понимаешь?…Я это чувствую… Он созрел для этого… — Слова теперь вылетали быстрее. — Он все последнее время играет с ними в игру. Он без конца встречается с ними, они, у себя на Лубянке, поят его кофе. Он хвастался. Он торгуется с ними. Он говорит им: если вы сделаете то-то и то-то, тогда и мы готовы не делать того-то и того-то! Он думает, что он с ними на равной ноге. А с ними нельзя быть на равной ноге, с ними нельзя играть в такие игры, они наверняка тебя переиграют! Их много, у них аппарат, деньги! Слушай, я чувствую, он запутался, он потерял чувство реальности. Он предаст тут же!!!

«Да-да, все именно так и будет, — сказал он самому себе. — Здесь я неожиданно наткнулся на правду. Любопытно. А ведь их, и верно, есть за что взять, а им, несомненно, есть что рассказать!»

Ему стало жарко, на лбу выступил обильный пот, голова загудела, раздалась, внутри вдруг со звоном лопнули какие-то скрепы. Он уже не медлил, не искал слов.

— Я прав, я прав! — победно рвался он вперед. — Стоит им надавить на него, и он треснет! И Иван тоже, и с ними многие другие! Сгорят все, но начнется с этих! Я знаю: они уже готовят заявления! Я знаю, что они там скажут!.. После реабилитации я (то есть — он!) жил в духовной самоизоляции от советского общества! Интересовался прежде всего передачами зарубежных радиостанций, носившими зачастую антисоветский характер, чтением нелегальной ввозимой из-за рубежа антисоветской литературы!.. (Ведь верно? Так они и скажут!) Невозможно подробно осветить всю нашу антисоветскую деятельность, продолжавшуюся в течение нескольких лет и охватывающую сотни эпизодов… О ее объеме говорят сто пятьдесят томов нашего дела! Я уверен, что самый предубежденный западный юрист, ознакомившись с этими материалами, не поставит под сомнение выводы суда!.. Я несу моральную ответственность за судьбу тех наших товарищей, которых своими действиями и своим примером вовлек в деятельность, враждебную государству!..

— Да, ты прав, ты прав, — помертвевшими губами шептала Таня. — Это очень опасно. Хазин всегда был мне чужим. Я чувствовала: не могу принять! Я чувствовала, что он близок к состоянию, которое богословы называют «духовной прелестью». Дьявол прельщает таких, как он…

— Этот дрейф в сторону враждебности, — не унимался Мелик, — виден как из наших документов, так и из наших действий. Если вначале мы выражали в них критическое или отрицательное отношение к отдельным арестам и судам, то впоследствии наша деятельность стала враждебной по отношению как к различным аспектам государственной политики СССР, так и к государству в целом!..

— Господи, Господи! Как страшно! — почти заголосила Таня. — Не надо, давай молиться за них. Помолимся вместе!

Ему показалось, что она прямо сейчас повалится на колени, как вчера валился он сам, как валились те (или то было все-таки не вчера, а сегодня?). Он сделал движение к ней, потом от нее, потом в сторону, к двери, а горло и легкие его в эти мгновения уже разрывались от утробного издевательского крика:

— Молиться?! Вместе?! Давай!!! Дава-а-а-ай!!! Дерзай, дщерь, вера твоя спасет тебя! Ха-ха-ха-ха-ха!!! — И с новой силой: — Дерзай! Молись! Что же ты не молишься?! После реабилитации я жил в духовной изоляции! Людоеда людоед знал отлично с детских лет! Давай, молись! Ха-ха-ха-ха-ха!!!

— Что ты говоришь, что ты говоришь? Что с тобой?! — запричитала она, обливаясь слезами. — Ты не имеешь права! Молитва нужнее им, чем деньги! Неужели ты сомневаешься в этом?

За дверями послышалось матушкино шуршанье.

— Ничего, ничего, — подхватился он. — Мне надо бежать! Мне надо торопиться!.. — Мысли его прояснились, теперь он уже знал, чего хочет. — Идеи носятся в воздухе, понимаешь? Рынок идей! Если идея пришла в голову одному, значит, она пришла еще десятерым! Кто скорее? Видишь, я еще только подумал о деньгах, а умный мальчик Митенька Каган их у тебя уже занял! Вот именно! Что «именно»? Нет, нет, ничего. Я не сержусь на тебя. Да и что за деньги — полторы тыщи, сколько там ты ему дала? Деньги — прах! Главное в идеях, которые бродят по свету! После реабилитации я был в самоизоляции. Людоеда людоед… Прости! Я страшно взвинчен. Не сердись. Нет, прости, я все соврал — и тебе, и себе. Все не так. Дело в том, что мне кажется, что они запугали меня нарочно, хотели подловить меня. Вокруг меня последнее время крутятся какие-то странные люди… Как ты считаешь, твой Гри-Гри не связан ни с кем? А то мне кажется, он не случайно возник около меня. Он и… еще один человек… — (Он был намерен прямо сказать: Лев Владимирович, но не решился.) — Ты считаешь — ерунда? Может быть. Но все равно, мне надо сейчас бежать… Я скоро вернусь. Я совсем забыл. У меня было назначено рандеву… С лицом мужского пола, не с барышней. Человек ждет меня на улице. Я тебе говорил — канал. Он завтра уезжает. Прости!