Владимир Кормер - Наследство

После первых, еще весьма несовершенных описаний райской жизни на Канарских островах, где перепад температур зимних и летних месяцев всего четыре градуса и всегда дуют с океана ровные теплые ветры, детская писательница спросила Наталью Михайловну:

— Простите меня великодушно, — она сконфузилась, — но я в таких случаях никогда не понимаю, зачем же люди уезжают оттуда? Неужели ностальгия? Или скучно?..

Уже после реабилитации, в 56-м году, приехав по делам в Москву, Андрей Генрихович уверял Наталью Михайловну, что вернулся в Советскую Россию добровольно, по своей охоте, считая невозможным для себя оставаться вне своего народа, за пределом своей страждущей страны, на периферии того могучего движения, которым его страна и его народ были захвачены. Справедливо: его предки явились в Россию еще при Павле, и он мог считаться, несмотря на отчество и фамилию, русским; но Наталья Михайловна помнила, что решению их вернуться благоприятствовало еще и то, что в 1927 году истекал срок контракта его с компанией, надобность в работах, исполняемых им, по какой-то причине отпадала, и компания как будто не слишком охотно соглашалась перевести его на другие работы; в ее двери и так стучалось много соотечественников, которым ей хотелось отдать предпочтение. Поэтому им пришлось бросить прекрасные острова и продвигаться в Европу.

Они высадились в Марселе, проехали в Париж, оттуда попали в Мюнхен, намереваясь провести там лишь день или два, чтобы посмотреть город и выбрать маршрут на Прагу, где — как утверждали — чешский президент Массарик создал для русских изгнанников исключительно благоприятные условия. Деньги у них еще были. Здесь, в Мюнхене, шатаясь по улицам и глазея на достопримечательности, прямо на каком-то углу они встретили старую Натальи Михайловны подругу, Анну Новикову, тоже в прошлом бестужевку, вышедшую годом прежде Натальи Михайловны замуж за немца, драматурга-декадента, и уехавшую с ним в Германию. Подруги долго целовались, поражаясь невероятной встрече, и в промежутках между поцелуями Анна успела убедить их не ехать тотчас же в Прагу, а свернуть немного в сторону, погостить, пусть недолго, у них в… — благо это всего лишь в трех часах езды, благо там много русских и много знакомых.

В этом месте рассказа Наталья Михайловна внезапно почувствовала, что напрочь забыла и не может вспомнить, куда же они поехали с Анной, как назывался тот городок. Она потеряла темп, стала рассказывать про мужа Анны, сбилась и очень напугала детскую писательницу, которая решила, что ей стало плохо.

«Как же я могла забыть, — терзалась между тем Наталья Михайловна. — Как это могло выскочить у меня из головы? Пфаффенхофен? Нет, не так… Соден?.. Нет, Соден это не там. Боже мой, ну что же это?! Неужто я выжила из ума, ведь я же всегда помнила, как он назывался!..» Наконец она поняла, в чем дело: ей со вчера начали колоть какую то гадость и, несомненно, провалы в памяти обусловлены были именно этим. Ее предупреждали даже, что, возможно, она будет плохо себя чувствовать, возможны головные боли и некоторая сердечная недостаточность. «Ну что ж, быть может, это даже и лучше, — решила она. — Это мне знак, чтобы я остерегалась… Итак, мы поехали к Анне…»

Больница, где лежала Наталья Михайловна, была на краю Москвы, в новом районе, возле самой кольцевой магистрали и редкого лесочка по ту и эту сторону дороги. Больничная территория захватила лишь его опушку: осинки, кустарник, несколько елок; только в одном углу, около одноэтажного краснокирпичного дома, в котором когда-то, когда вокруг был только лес, размещалась ветеринарная эпи-демстанция, росло с десяток больших деревьев неизвестной породы, да еще к дому вела старая липовая аллея. Аллея была заасфальтирована, по ней гуляли родственники, пришедшие навестить своих, нагруженные сетками и сумками с провизией. Поодаль, среди кустарника, были загоны для тяжелых больных, там в сопровождении сестры они вяло бродили; больничные байковые шаровары, синие и коричневые, виднелись из-под пальто. Другие, тихие, из санаторного отделения, пользовались привилегией и гуляли с родственниками свободно, хоть правилами это и не разрешалось. Еще заасфальтирована была площадь перед новым главным корпусом с большими низкими окнами и бетонным козырьком над подъездом. От асфальтовых дорог в стороны расхо дились тропинки, сейчас, в марте, узкие, со следами оступившихся ног по краям, раскисшие, с лужицами во впадинах и канавах.

— Куда, сюда сворачивать? — спросила Таня, не обращаясь ни к кому в особенности и испытывая от этого неловкость.

Они шли впятером, сойдя с асфальта, гуськом, след в след ступая по талой тропинке, — Таня, Наталья Михайловна, отец детской писательницы, она сама и пришедший ее навестить молодой человек. Он был высок и худ, с асимметричным лицом. Ему было лет двадцать восемь — тридцать. Он снял шапку, подставляя голову свежему воздуху, волосы его были уже редковаты, лицо блекло, и на висках заметны были вены, вздувшиеся после вчерашней попойки, на которую он жаловался своей знакомой.

Идти друг за другом и разговаривать было трудно, они молчали, посматривая, чтоб не промочить ноги, и изредка вверх, вперед, где сквозь редкие деревья, вдалеке, через огромное, изрытое траншеями и оттого желтое поле за оградой, виднелся город с белыми домами-башнями, отсюда красивыми.

По тропинке, наискось, они прошли к красному корпусу и снова выбрались на асфальт.

— А значит, вы собирались во дворце Юсупова… — продолжал прерванный с Натальей Михайловной разговор о старых бестужевках отец детской писательницы.

Он был здесь уже несколько раз и всегда помногу разговаривал с Натальей Михайловной. Они были знакомы заочно: он дружил с Таниной матерью. Наталье Михайловне он сначала показался чуть ли не шпаной: что-то было хулиганское в том, как он осклабливался порою, или однажды, сидя рядом с Натальей Михайловной и брызнув на нее яблоком, твердой рукой, не смутившись, стряхнул у нее с плеча капли сока. Но уже со второго раза она поняла, что первое впечатление ее неверно, что он не так прост, умеет держаться, а вскоре нашла в нем даже нечто аристократическое. В лице его проскваживало что-то татарское, как у князей, ведущих свой род от мурз, и даже выговор был с едва уловимой неправильностью: Наталья Михайловна прислушалась: он, правда, не грассировал, но зато мягко произносил «л» перед гласными, а сами гласные ясно, как иностранец. Происходил он, однако, из купцов, и фамилия его была Осмолов; он произносил Осмольов, так что получалось очень нежно и необычно.

— Да, дворец Юсупова, — говорил он, закидывая голову и взглядывая поверх деревьев, — подвальы его меня волнуют. Ведь там было это убийство, польожившее начальо всему остальному… Между прочим, я не согльасен, интерьер там пльох. Девятнадцатый век, экльектично, не очень хороший вкус…