Владимир Кормер - Наследство

У Григория никогда не хватало духу солгать.

— Они сразу со мной начинали спорить, а те во всем были согласны, — подтверждал он при общем веселье.

Выйдя из лагеря, он окончил физический факультет еще одним из первых, но отдать себя безразличной к нравствен ности, к страданию науке уже не мог; женился и поехал со всеми в деревню, родив троих детей. Ими он и был большей частью занят теперь, не пиша стихов и не читая книг, хотя книги свои и покойного дяди еще берег, неизвестно на что надеясь и рассчитывая продать, если будет совсем плохо. Кормился он из милости у того же Целлариуса, давал уроки и если не слушал радио — «Би-би-си» или «Свободу», то был поглощен мыслями о хоть каких-нибудь дополнительных источниках заработка. Одно время они пробовали вместе с Хазиным развести огород, но это начинание быстро провалилось. Хазин, правда, говорил, что высадит рассаду и на этот год, но Григорий самый последний месяц был увлечен уже новой идеей. Он обходил утильщиков, скупая разную старую утварь: какие-то вазочки, сахарницы, медные самовары, — чистил, реставрировал их вместе со своим шурином и перепродавал в комиссионные магазины. Занятие это пока что принесло ему убытков рублей на сорок (он, страшась, не подсчитывал точно), — утильщики безбожно его обдирали, а шурина надо было поить за работу, но Григорий не терял надежды и только отчаянно трусил, что его заберут за спекуляцию. Это было не так уж вероятно, но все же могло случиться — не по размаху операций, а потому, что сама расширяющаяся книзу, к бедрам, фигура Григория, его походка (про которую однажды Целлариус, увидя ее издали, сказал Вирхову: «Вот, смотри, сразу видно, что бежит еврей») и прононс привлекали к себе ненужное внимание.

На лицах Муры и ее мужа читалось теперь, что они благословляют свою судьбу, на которую прежде сетовали, что она обделила их ранними талантами и заботливым наставником, объяснившим бы им в детстве все то, до чего им пришлось потом доходить самостоятельно, теряя время.

Вирхов все не мог забыть Ольгиных слов и думал: есть во всем этом бесовщина или нет? — и, повторив это вслух, добавил:

— …То есть, безусловно, что-то есть. Но ведь, с другой стороны, вся ситуация уже иная. Они ведь (…).

— А разве там (…), — спросила Таня.

— Так-то оно так, но (…).

— Да, пожалуй (…).

— Есть, конечно, и очень простая: при всех (…).

— Это хазинщина! — закричал Митя.

Эссеист, который исчерпал себя в беседе с Мурой и к тому же, общаясь только с ними, ощущал себя на периферии и минуту назад, будто бы за нуждой, выбрался из-за стола, теперь тотчас вернулся и почти от порога еще, поспешно присаживаясь на книги возле них, заметил:

— Да, это, безусловно, хазинщина. Во всем этом я всегда замечал присутствие некоторой антикультурной тенденции, присутствие отвратительного мне нигилизма. Я Хази-на ценю как мужественного человека, но я не принимаю этого разрушения жизни. Я отрицаю это! Неправомерность этого доказана исторически. Если мы не будем признавать (…) — при всех, разумеется, необходимых оговорках, то как мы сможем работать, создавать ценности? Оберегать и пополнять русскую культуру?

Вирхов увидел, что Мелик, сев на кушетке с ногами, глубоко позади всех, насторожился, волнуется и хочет что-то сказать. Наконец Мелик подал голос, негромко, но так, однако, что его все-таки было слышно.

— Это не (…). Еще вопрос, осталось ли что-нибудь (…) имеет ли она отношение (…).

— А-а! Я знаю, я уже слышал об этом! — с перекошенным лицом вскричал Митя. — Я не могу об этом слышать! Это ужасно, это самое ужасное, что только можно придумать! Это вырождение! Вам должно быть стыдно. Как же так?! Ведь есть же и такое понятие как русская святость?! Вы же верите в Бога! Неужели вы думаете, что она могла исчезнуть в русской земле? Неужели вы полагаете, что пророчества великих русских были ложны? Когда Достоевский говорил о народе-богоносце, мог ли он ошибаться? Нет, нет, я уверен, что нет! Это замутнено, и вы не видите за этой мутью ее лика. Но вы просто не понимаете ее. А я вижу, я чувствую, что Россия избранница, избранница между остальными народами. Вы посмотрите сейчас на Запад. Он, конечно, решает свои проблемы успешно, но разве вы не понимаете, что и он чувствует, что внутри себя он не решит проблемы устройства мира. История, он чувствует это, зависит сейчас от него в очень малой степени. Он ждет, что произойдет с Россией, тут что-то зреет, тут совершаются какие-то процессы… И он дождется!.. Потому что Россия взяла на себя грехи мира, да, потому что никому как ей не дано такого дара понимать другие народы! Может быть, Германия еще так неравнодушна к ним, но там скорее стремление к первенству между всеми, а России это не свойственно, она скорее жалостлива к ним!..

Беременная жена, устроившаяся на краешке лавки неподалеку от них, вкрадчиво сказала:

— Как ты разговорился, Митя.

Тот на мгновение осекся, и эссеист сказал:

— Я, может статься, теоретически и согласен с вами, но, согласитесь, это все-таки довольно странные речи для такого стопроцентного еврея, как вы, Митя.

— Странные?! — звонко воскликнул тот. — Нет, не странные. Еще Владимир Соловьев говорил, что Россия — это вторая настоящая родина для евреев! Что в мире нет для евреев другой такой страны, как Россия! Она вторая обретенная родина для них!

Вокруг заахали.

— Неужели вы правда верите в это? — спросил Мелик из своего угла.

— Верю ли я? — побледнел Митя. — Я не только верю, я строю на этом свою жизнь, я знаю это!

— Что вы знаете?

— Знаю, что Россия (…) Да, да, — перебил он самого себя, — я вижу, что вы думаете! Вы думаете, что (…). Вы правы! Но поймите и то, что больше сейчас некому. — Он взял себя в руки, нахмурился и стал говорить строже. — Франция занята собой, Англия — равнодушна и холодна. Америка? Америка взяла на себя миссию солдата, но не оттуда придет очищение! Вы правы, правы (…), погрязает в пьянстве, в разврате… Никто ни во что не верит (…). Все как в лесу. За каждым деревом кто-то сидит. Из-за любого куста могут дать по голове. (…) — воскликнул он с мукой, — (…) приносит за всех добровольную жертву!..

Эссеист исподтишка завязал узелок на платке, чтобы не забыть этой мысли наутро.

— Но, может быть, (…) так и будет жертвовать собой без конца? — спросил он деловым тоном. — Есть же такие люди, которые всегда жертвуют собой без конца? Чаще всего они не получают за это награды.

— Как не получают награды? — страшным шепотом, потому что теперь их слушали уже почти все, закричал Митя. — Это ложь! Разве мученики не получают награды?! Христианские мученики?! Разве страдания не имеют смысла? В Писании сказано, что придет час и униженные возвысятся! Они страдают, они умалены, они в грязи, над ними смеются, издеваются, их бьют, но придет время, и наступит их царствие!