Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple

Стол в гостиной Рикуа. Осторожное радушие. Термостат отношений между приглашенными раз и навсегда отрегулирован и показывает 13.5 градусов. Снобизм grand cru. Почти не заметен. Но после того, как очередная фраза, выговоренная так, словно с детства мучают зубы, умирает в воздухе появляется легкий привкус: интеллектуальная тошнота.

В доме Рикуа все ярлычки рубашек и пуловеров от Мюглера, Береты и Смальто аккуратно срезаны. Не дай Бог! Но все знают, что это Мюглер, Берета и Смальто. К салату и сыру подаются и нож и вилка, но, упаси Боже, прикоснуться к салату ножом. На тебе поставят большой готический крест. Bye-bye, love… Bye-bye, happiness! Репутация будет испорчена навеки. По-крайней мере в трех округах Парижа.

Семейство Рикуа, устраивающее вечеринки в костюмах восемнадцатого века… Сшитых по заказу в театральной мастерской Ковальчика. Сорокадвухлетний Рикуа в расшитом серебром камзоле и треуголке, Рикуа активист шестьдесят восьмого года! Герой улицы Ги-Люссак! Стол у Рикуа, толстого стекла, подсвечен снизу и расписан под галле. Как и унитаз в WC. Там же в хорошо натопленном сортире, где пахнет синтетической черемухой стеллаж с книгами по психоанализу, карманный однотомник Троцкого и энциклопедия мировой кухни.

В издательстве у Маркуса на столе сотни клочков бумаги с крупно вписанными именами и номерами телефонов: рандеву Маркуса, из которых почти все наскоро любовные, а заодно — деловые. Или же — наскоро деловые и, заодно, любовные. На старом, от дядюшки, барселонского еврея, столе с темно-синей, черной почти что кожей и гвоздями цвета запекшейся крови, записки эти, засохшие как мандариновые корки, скатанные в маленькие свитки — дрожат на сквозняках, словно их только что выгреб из карманов плаща Дон-Джованни мальчик-разносчик и принес из недалекой оперы…

Всегда косая стопка нераспечатанных писем. Маркус вскрывает только те, в которых чеки. Он щупает, нюхает и смотрит конверты на свет. И никогда не ошибается. Все остальное вышвыривается подручным… Рядом с бронзовой лампой — давно нечищенные амурчики занимаются лазаньем по дорической колонне — старинный, чуть ли не из эбенового дерева, с серебряными инкрустациями, телефон. В который Маркус не говорит, а шепчет, язык высовывая, кончиком языка слова в трубку заталкивая, слюной капая, копной седых волос закрываясь… В плохо задвинутом ящике стола — Пентхауз. На бюваре всегда какой-нибудь предмет из другой жизни: дешевая брошка, кухонный нож, автомобильная свеча. И — на виду, всегда открытая, монбланом заложенная — чековая книжка: — Quanto, amor?

"Cхема отношений в обществе, любит повторять Маркус, кристаллизуется в полночь. Кто — кого. И — как. Всё, мой друг, (хотите стаканчик? виски? водки? джина? красного? не советую — дрянное! коньяку? куантро?) — всё, что происходит в городах, это война столов против кроватей! И война кроватей против столов. Заговоры, перевороты, обходные атаки, измены, удары в лоб, в пах, в пух… Столы стараются захватить как можно больше кроватей, диванов, канапе, двуспальных, queen-size, холостяцких, девичьих, и просто матрасов, включая надувные. И не брезгуют и спальными мешками. Постели же атакуют столы. Забрасывают подушками, требуют контрибуций, набрасываются с толстыми ватными одеялами, заманивают устричного цвета шелками, подставляют изящную ножку, душат узким пояском пеньюара.

Перемирие празднуется за столом, но интриги зреют среди разбросанных подушек. Мечты о мести лучше всего вынашиваются в горизонтальном положении, когда взгляд прожигает потолок. И лишь малая толика сделок свершается среди холмов коленей и одеял. Сумма прописью требует определенной твердости. Чтобы расписаться на чеке нужно встать. И тут возникает проблема: горизонтальные сделки в вертикальном положении выглядят бредом…"

Исключением является сам Маркус, который не оставляет обойденной и самую последнюю, плохо бритую, переваливающую как утка, секретаршу. — Elle a du chien! Как всегда, когда о бабах — задыхающимся голосом. В его случае стол — это постель, а постель — это стол.

Зная наверное, что комната как дымом наполнена голубым рассветным воздухом, он собрался уже разлепить глаза и взглянуть на циферблат, как мягко щелкнул, предупреждая о несущемся по проводам заряде, телефон. Он всегда нервно вздрагивал, прежде чем разразиться истерикой. Резко метнувшись, еще вслепую, еще в полубреду полусна, он нащупал аппарат, стоящий на полу. Грянул звонок, он сбил с телефона трубку, мешала ожившая простыня, приложил к уху.

— Алло?

В трубке сухо стрекотали электрические разряды, словно тысячекилометровый провод зацепил грозовое облако.

— Алло?

Из далекой грозы, из горячего стрекота цикад вылупился знакомый голос, отдышливый и хриплый.

— Спишь? Я тебя разбудил? Это Ким…

Отбиваясь от озверевшей вдруг простыни, он попытался дотянуться до выключателя: комната плавала в густых чернилах. — Прости, я никогда не помню, сколько часов, какая разница… Голос Кима шипел, словно ему перерезали глотку. Наконец Борис нащупал выключатель, лампа поползла с ночного столика, удержалась, вспыхнул свет, ночь отшатнулась к почерневшим враз окнам. На часах было полчетвертого.

— Ким, сказал он, садясь, что-нибудь случилось?

Трубка перестала шипеть, по самому краю слуха проскочила нью-йоркская полицейская сирена, и раздалось методичное бульканье.

— Что пьешь?

— Белую…

— Водку?

— Лошадку. "Белую Лошадь".

Трубка отрыгнула.

— Sorry… Слышь, помнишь, как мы зарабатывали свой миллион?

— На бегах? Борис хмыкнул. — Неужто это было с нами?..

Туман в голове окончательно рассеялся, все было как на кокаине отчетливо резко и бессмысленно празднично.

— Старик! Нам страшно повезло! Знаешь, что было бы с нами, если бы мы выиграли? Мы бы гнили сейчас на дачах в сосновом раю. Сечешь? Под вой самоваров и комариные арии… Не сердись, днем отоспишься, не на завод… Fuck! Что-то грохнуло, зазвенело.

— Да я в общем-то не спал… Так… легкая бессонница…

— Гомер, тугие паруса?

— Ага, в точку!

— Борис, помнишь эту стерву, эту курву из третьего подъезда?

— Лиличку? Лили Марлен? Пергидрольную?

— Ее. Угадал… Я ее в Блюмендейле видел. То, что от нее осталось. Ким зевнул. — Прости… — You remember that bitch… — перешел он на английский, и опять протяжно зевнул. — She looks like а nuclear war! Fresh like after exhumation. Holy shit! Wasn't you crazy about her? And me?

— В Блюмендэйле продавщицей?

— Смеешься? Народ отпугивать? Кто ее возьмет! Покупала какую-то косметику… Ты правда не спал?

— Так… бредил… Вернулся поздно… жара…

— Кинч, — вдруг сказал Ким голосом, от которого Борис вздрогнул, Кинч, — сказал он мягко, — пришли мне денег. Мне нужно срочно свалить отсюда. Завтра. Самое позднее — завтра.