Владимир Широков - Время Освенцим

Используйте, израсходуйте наши жизни. Возьмите их в бессрочную аренду, прокат, залог. Но спасите жажду противоестественности, утолите алчную противочеловечность. Дайте возможность рассчитаться, чтобы заполнить место, освободившееся в нас, нами, прийти в себя. Не искупить грехи, не испытать сострадание, не оправдаться – а хотя бы выкупить время, чтобы хоть немного прибавилось дефицитное будущее, чтобы хоть на одну человеческую жизнь сделать это время ценнее, содержательнее, перспективнее. Спасите наши преждевременную усталость, бесстрашие, дикость, безразличие. Научите держаться за то, что живет, внимать жизни, сочетаться с нею, бояться непредвиденного конца. Научите бытию в биологическом бесправии. Мы – то, что было бы, если бы не… – попытки, условности, возможности. Носящиеся в невесомости собственной независимости. Сочащиеся сквозь разряженную жизнь. Со смещенными внутренними балансами, сбитыми осями. Эфемериды, призраки.

Свет и чернота -

огонь и пыль, разводы сияния.

Центростремительное одиночество в параллаксах миров.

Ему снилась музыка. Она шла прямо, сквозь сны, прицельно, массированно, фронтом. “Все верно, это симптом лихорадки. Неизлечимое исследуется, исследованное неизлечимое уничтожается”. То цементируясь, то распадаясь, меняя плотность и формы. Иногда – струями. “Постойте. Я еще не все сказал… Ведь я не технолог… Я всего лишь натуралист…” Иногда – волнами. “У меня были прикладные цели… Да, я терзал жизнь, разбирал ее по частям… Но я искал скрытые источники человеческой радости! Я верил в свое дело! Я не фальсифицировал результаты, я всегда был честен!” Иногда – клубами ветра. “Да, я хотел сделать себе имя, но – не любой ценой; усердием, бескорыстно… Постойте! Я еще не все сказал! я еще не все сказал!…” Иногда – локонами, завитками, перемычками, спиралями. “Я хочу сказать… пока идет этот циклон… пока он здесь не расхозяйничался… ведь я любил эти звуки…” Изредка – блестками, искрами, пламенем. “Я любил Альму Розе… Вы же забыли Альму Розе! она тоже нужна!” Неимоверное эхо литавр в соль миноре. Трубный вал в колосьях утонченно-закрученного металла. Разнородные аккорды объединялись в пучки, разряды, переплетались, возгорались, полыхали, жгли. “Она тоже там была, среди всех. Она владела тем оркестром. Это она его создала”. Их лезвия, ребра, языки, зубцы, узлы, связки скрещивались, обострялись, ударяли, ранили. “Она владела грезами Шумана…” Было больно, очень больно. “Она вся умерла в нем…” Он пытался увернуться, хотел скрыться, избавиться от этого наследства, собиравшегося в нем. “Послушайте! Вы же столько еще не знаете! Я же не успеваю заглатывать за вами пробелы!… Послушайте: птица, начинающая петь, поет для всех; далекая некрасивая звезда тоже светит для всех; вот их бытийное оправдание…” Все этого хотели, но попался именно он. “…А я их делю; я их сортирую на химические элементы, на соединения и примеси; под соло моего ассистента, моей волшебной Альмы!” Вот тебе люди, вот тебе считалочка. На счет 7, 4, 2, 3, 3. Музыка – возможность думать после смерти; думание, отделившееся от жизни; незаконченная, незатвердевшая, продолжающаяся мысль. Отводящая в обрыв. Вот тебе люди, вот тебе! “Послушайте. Я – Иосиф. Мои калории закончились раньше, чем назначенный труд. Я – Морис, выселенец по происхождению; у завистницы Альмы не нашлось для меня инструмента. Я – Хельга: не оправдала доверие медицины, развила побочные процессы, не уберегла, не выхолила доставленную мне болезнь. Послушайте. Мы шли. Мы двигались. Мы слушали. Мы помнили. Мы были. В порядке очереди. Нам давали музыку, когда мы шли. Мы продолжаем. Мы уложились в график, в наши минуты фокстрота и польки. Мы не воспользовались временем других. Мы не подвели. И не выдали. Мы все сделали, как положено – в порядке той очереди, всеобщей, всемировой. А если все шло по графику – значит, был порядок; значит, все было правильно, по закону, в согласии с мирозданием… Послушайте – наше умершее, наше исчезнувшее, наше ненаходящееся, непребывающее. Послушайте нашу нескончаемую способность вступать в реакцию, отдавать свободные электроны, выделять тепло, взаимодействовать, ш уровать им друг в друге. Послушайте наше отсутствие, наше ничто, настоящее вне нас, сущее после нас – наше одно на всех, которым мы – в вас, навсегда”.

Как интересно недожглось. Окаменев неопалимо -

веснушки, въевшиеся в кость,

и перхоть, сплавленная в глину.

Как будто жизнь не вычлась вся – в ничто не втиснулась, осталась;

как будто ей небытия

на пару граммов не досталось.

Внутри огня, собравшись в смерть, приняв распад, она не знала,

что больше некуда гореть,

что даже в смерти места мало.

Но на самом деле

это всего лишь слово -

односложное, короткое. Слово-предложение, слово-текст. Слово-концепция, антислово. Куда оно уводит, сколько содержит и отнимает, не нужно знать – чтобы не спотыкаться, не проваливаться, не застревать в речевом темпе; чтобы попирать это слово другими, чтобы не молчать. История – захлебнувшееся молчание. Мышление, способное оперировать только нарицательными формами, но имеющее в своем распоряжении лишь имена…

Нет,

он никогда не размышлял отстраненно о смерти,

не философствовал о ней, не тянулся к ней сознательно, добровольно. Но смерть всегда негласно присутствовала в нем – сопровождала, окружала, преследовала мысли, была одним из спонтанных чувств, была тем, к чему можно привыкнуть, отнестись обывательски, терпимо, – вещью, соседкой, обыденностью, стандартом, стереотипом. Как будто вся его жизнь по минутам была пропущена сквозь это событие. Как будто свет мира подходил к нему сквозь призму криминала, сквозь весомую толщу совершенных проступков. Как будто он и родился только потому, что кто-то прежде покусился на белокурую Злату, донес на Иосифа, испытал веру и убеждения, вверг в сомнение и унизил отца Симона. Как будто все его мысли кто-то намеренно подстроил под свод уголовных статей, нормы кодекса. “Кодекс – доказательство бесчеловечности человека, официальное опровержение Библии. Прогресс цивилизации нужно измерять количеством уголовных статей. Мы запустили в космос образцы своей музыки: разрешите представиться – люди ; а порядочнее было отправить уголовный кодекс, тем более что он так обогатился, усовершенствовался за последнее время. Вот Книга, знающая о человеке действительно все – до самого основания, до последних закоулков, до ископаемой тьмы”. “Каждый из нас свободен в убийстве. Запретить убивать невозможно. Можно только назначить за это плату; за свободу жизнелишения – свободу жизнепользования, компенсацию личными пространством и временем. В счет своего будущего рабства я почти имею право творить смерть, творить больше, чем смогу оплатить. Мои преступные действия легализованы кодексом. Он – подробнейшая побудительная инструкция. Мне даже не нужно думать, как это делать: там за меня все расписано, проанализировано, взвешено, оценено; смерть рассчитана, названа, санкционирована, к ней разрешен условный доступ. Она – наследство моей эры. Я – Костыль, Танцор, Фикса, Хромой, Хлыщ, я мыслю освенцизмами”.