Марина Красуля - Живи, Мария!

Особенно приятно париться зимой. Заходишь, бывало, с мороза в натопленный предбанник, и тебя сразу окутывает плотным облаком. В ноздри бьет запах дегтярного и хозяйственного мыла. Чистыми телами пахнет призывно, ажно почешешься напоследок.

Весело гремят шайки. Кто суетится: прямо по ходу скидывает заношенное. А кто выкупался и блаженно, не торопясь, отдувается. Лениво натягивает на себя все, что можно натянуть, тут главное – не озябнуть с пару…

Мокрые лужи подтирает банщица в белом мятом халате – старая озорница и охальница. Бросит швабру, подбоченится и давай отпускать шпильки-шуточки:

– Проходим, граждане, трусы не забываем! Кто полотенцем не обладает – занавеской не вытирайся! Сегодня портки продай, но вмажь! Опосля моей бани грех доброго стопоря не откушать. Поверь, сердешный, поползешь младенчиком, писаться станешь от удовольствия да агукать. На обмылки строгий учет! Сдаем, товарищи, не препираясь, в фонд недомытых! – Голос гулкий эхом множится.

Народ похохатывает, вот-вот банщица усядется на табурет и жахнет байками. Сегодняшняя такая: «Слыхали ль, на днях в нашей бане случай был? Не? Щас рассказываю. В бабье отделение пару понапустили, тетьки голые, распаренные, сиськами трясут. Тут мужичок-мухортик. Понятное дело, визг, писк! А он: не волнуйтеся, гражданочки, я-де слепой. Ну, они что? Пошумели для порядку, да и успокоилися. Попривыкли дажа. А он – молодец! То водичкой окатит, то мыльце пододвинет, а попроси, и спинку потереть мастер. Ну, и во-от. Вдруг одна пышечка из санитарок ни с того ни с сего ка-ак заорет:

– Слепой, да ты ж меня пердолишь!

А он:

– Ой, батюшки! А я и не вижу!»

Врет шайтан-опа 11как сивый мерин, но хохоту!…

Наша компания аккуратно складывает одежу в кабинку, кусок веревки продевают через «ушки», к дверкам присобаченные, и завязывают на узел. Замков-то нет. Берут тазы, каждый несет свой. Людочка – и та нипочем не доверится, все сама, сама.

Первым делом выбирают место, где потише, и так, чтоб все в ряд уместились. Маня бегом к кранам, кипятку нальет и лавку ошпарит. И пол возле лавки, где стоять, ошпарит, для спокою.

Женщины становятся в очередь и по одной наполняют тазы. Течет вода из двух бронзовых витых кранов. Сперва ледяной наберет побольше, рычаг двинешь – кш-ш-ш! Потом вареной – кш-ш-ш! – разбавит до приятного. Локоть макнет, проверит. Дети смело запрыгивают в шайки, усядутся фон-барончиками, брызгаются, шалят. Пускай, конечно, – удовольствие же!

Тогда старшие идут и себе воды до краев наливают. Вот где раздолье – давай вся компания мылиться-тереться. Чуть замутилась водица – сменить! Грязную выплеснут, не жалея, свежую – кш-ш-ш!

Света немного, под высоким потолком лампочка одна, да мутноватая какая-то, в испарине, видать. Людей всегда много, и все друг дружку поддерживают: то мылом поделятся, то спину потрут, а плохо кому – вынесут в предбанник. Женщины в основном тощие, сутулые, кособокие. На некоторых страшно смотреть, а помоются, вроде ничего… живехонькие…

Пена повсюду белыми охапками лежит, течет к воронке, летает по моечной. Доброе это место – баня.

Ну вот Марусина команда и намылась. Волосики, жопенки, пяточки блестят – можно окупнуться прохладной водицей – шух! – из шайки водопадом! Визг, писк – хор-рошо!

Бегом к кабинке, чтоб не обляпаться об намыленных, полотенцами обсушись и в чистое, хрусткое нарядись. Мордочки у всех румяные, глаза сияют. Сперва косынки, потом платки теплые – порядок. Носки, валенки. И до дому… чаевничать…

Умиротворение такое, будто сердце вымыто до блеска!

Ну вот, значится, идут они из бани развеселые, умытые. Генка вырвался от матери, побежал вперед, расшалился-разбаловался.

Марь-Лексевна кликанула:

– Гена, вернись! Ты меня слышишь? Кому говорю, угомонись сейчас же! Вымажешься. Ну вот куда, куда тебя черт несет?!. Вернись!

А он и вернулся с криком:

– Мама, мама, почтальон к нам. Ур-ра! Наверное, папкино письмо, бежим!

И они прибавили ходу.

Почтальонша, уставшая женщина, не поднимая головы, молча сунула конверт и быстро ушла. Конверт! Не треугольник, понимаете? Не треугольник, а именно конверт.

Время остановилось.

Похоронка.

– Ну, чего там? Чего? Мамка, не молчи! Давай читай скорее, мам! Ну, чего ты? – дети плясали, висли на руках, Гена пытался отобрать страшную бумажку…

Марусины глаза изменили цвет. Из чудесных лилово-голубых они в одно мгновение превратились в обычные серо-зеленые… Будто лютый смерч оборвал фиалковые лепестки. Осталась запыленная листва.

Марь-Лексевна подхватила оцепеневшую Марусю и в дом. Ни слова не спрашивая, закрутила, завертела детей, чтоб… Нельзя сейчас… пусть сама, одна…

Маруся присела на край койки. Бумажка на коленях. Замерла. Ни мыслей, ни слез… Сколько так сидела? Казалось, вечность.

А Маня все сидела и сидела…

Надо было действовать, и Марь-Лексевна решилась. Подошла и наотмашь врезала по лицу. Голова болтанулась, тело запрокинулось в подушки, Маня коротко хватанула воздуха – ах! ах! – потом набрала полную грудь и дико, безумно взвыла, скорчилась, зарычала…

– Слава Богу! Дыши, дыши, милая! Ори! Реви! Громче ори! Давай, давай, сейчас полегчает… Вот водка, пей залпом… да, да… весь стакан… до донышка! Глотай, говорю, не цеди! Вот так… вот так… а теперь хлебушек… жуй…

И Маруся обмякла… и заплакала… полилась горючими слезами… такими горючими, будто и не слезы это, а чистый уксус.

А что дети? Они, конечно, учуяли беду, но дети же! Подошли ближе. Гена залез на перекладину, за спинку держится, так виднее. Люда – впритык к кровати, положила локти на постель, уткнулась в них, и оба громко зарыдали. Раз мамка плачет, значит, и им тоже надо, а как же? Плакать всем вместе и вправду хорошо… даже очень приятно…

Маруся опомнилась – дел по уши! Только нет-нет да и польются слезоньки потоком. А малявки так и караулят, где она запрячется. Плакать без них – не честно! Порыдают ребятки, убегут, поиграют и опять к маме плакать.

– Ген, айда к мамику, опять поплачем!

– Не-е… я ужо утром плакал, сама иди. Я потом еще пореву… попозже… Видишь, занят сейчас… саблю мастерю.

Прошло больше года…

Позади радость Великой Горькой Победы. Впереди планов громадьё, мечты самые светлые, самые чистые. Жизнь мирная строится. С фронта возвращаются мужики. Многие с невиданным добром, многие с незаживающими ранами…

Нет-нет да приподнимет Маруся тюфяк, да прижмет к груди икону крепко-крепко. Бывало, и поговорит секретно. Только не жаловалась сроду. Только с радостью к Богородице да приветом…

Марь-Лексевна с утра взяла веник, у двора подмести. Ни разу не заглядывала в ржавый почтовый ящик. Откуда известиям-то взяться? А сегодня видит краем глаза – вроде белеется. Полезла, а там конверт, и в нем что-то плотное. То ли толстое письмо, то ли картонка вставлена. Стала разглядывать, не ошибка ль? Нет, улица Красногвардейская – наша, отправлено на фамилию – Блохины. А вот обратный адрес незнакомый: Димитровская обл., Домоковский р-н, станция Мировая, от Запары Дарьи Емельяновны. Ну, мало ли? Может, Маруся знает… Сколько лежал – неизвестно, запылен… По штемпелю выходит – месяца три.