Джозеф Хеллер - Что-то случилось

(Женщин не мучит ревность к чужому пенису. А мужчин мучит.)

Он такая малая толика всего естества, что, если не сосредоточен на нем, его и не приметишь. Он кичлив и нелеп в своих высокомерных, заносчивых, настырных и эгоистичных притязаниях. (Мы сплошь и рядом позволяем ему ускользнуть– безнаказанным). А сам и полдня в неделю не может продержаться в своем гордом великолепии. А вообще слабовато это орудие мужского превосходства, вселенский проводник энергии, действующий только приступами. Не удивительно, что нам приходится пускать в ход еще и кулаки и поднимать крик на кухне.

Мой приходил в боевую готовность всякий раз, как в дни юности я останавливался (или даже только подумывал остановиться) у стола Вирджинии под большими стенными часами – их тонкая минутная стрелка, которая тогда ассоциировалась у меня с длинным фаллическим мечом и копьем, а теперь с ланцетом или ректоскопом, плавно продвигалась вперед, подергиваясь каждые шестьдесят секунд, – чтобы вновь переброситься непристойными шуточками. Он выдавался вперед, приводя меня в замешательство. В ту пору полового созревания едва я принимался танцевать со своими школьными подружками, как, на мою беду, он мигом крепчал, что не имело ровным счетом никакого отношения ни ко мне, ни к ним, – я с полным правом мог бы пожать плечами и заявить: «Это не мое. Я тут ничего не могу поделать».

И мне ничего не оставалось, как покинуть танцевальную площадку, а его, бесхозного, предоставить самому себе. Я чуть оттопыривал зад и слегка сгибался в поясе, чтобы он не мозолил глаза. Теперь же я выпячиваю его, мол, вот он тут, никуда не делся. Я понял, что это весьма успешный первый шаг, когда имеешь дело со зрелыми женщинами, которые дают тебе понять, что не прочь с ним познакомиться. Я прикрывался папкой, которую предусмотрительно прихватывал с собой, когда шел к столу Вирджинии, где будто бы старался отыскать какой-то документ, а мы тем временем обменивались бесстыдными шуточками.

– Давай встретимся в коридоре.

Если она соглашалась – а если могла, она всегда соглашалась, – она улыбалась и чуть заметно кивала. Я выходил из комнаты один. Сердце колотилось как бешеное, ладони потные, и, хоть знал, придется обождать, готов был бегом кинуться мимо лифта на площадку между этажами. Вирджиния была осмотрительней, она не спешила. Меня сжигало нетерпение. Не стоялось на месте. В ту пору он всегда был на взводе. Ни разу не подвел ни меня, ни себя, когда наконец она присоединялась ко мне, тоже спеша, и я принимался неловко целовать ее в нос, в щеки, в губы, так крепко, казалось, вот-вот зубы сломаю, и хватал, тискал ее, прижимался, терся об нее свирепо, до боли, и она тоже тяжело дышала, но все равно смеялась – так она давала мне волю считанные секунды, а потом непременно соврет:

– Сюда идут.

В иные дни мы каждые два-три часа наслаждались этими стремительными, невероятными встречами на площадке между этажами – выше корпели над бумагами служащие, а ниже, в тесном пропыленном архиве, не было ни души, лишь стеллажи со списанными делами, которые когда-то, в прошлом, кому-то были важны, не то их не стали бы хранить. В них больше уже никто и не заглядывал. То были несчастные случаи, старые, забытые автомобильные катастрофы в выцветших папках, на которых стояли выведенные синими или фиолетовыми чернилами даты, а внутри подшиты всякие документы и медицинские заключения. Папка за папкой – все подряд старые, неинтересные случаи. (Я очень быстро перестал совать в них нос.) То были решенные дела, с людьми, с которыми все уже покончено.

– Сюда идут! – задыхаясь от ужаса, восклицала Вирджиния, когда считала, мое время истекло, и, вырвавшись, исчезала, хотя никого и в помине не было.

Тогда мне постоянно хотелось куда большей близости с ней, прямо тут же, на лестнице, где, как я понимал, это невозможно. (В каких только причудливых, непредсказуемых местах я с тех пор ни трахался – моей жене подобные эскапады тоже были по вкусу – но, как ни жаль, никогда на лестнице. В нашем теперешнем доме в Коннектикуте хорошая лестница, но у жены болит спина, и наши забавы могли бы ей повредить, а у меня могли бы заболеть коленки.) После такого свидания я всегда ощущал удовлетворение. И бывал здорово доволен собой. То было мое первое, на ощупь, знакомство со взрослой женщиной: ей как-никак был двадцать один год, почти двадцать два, когда мы виделись в последний раз. Я накидывался на нее на всю с головы до ног, и прижимался, и теснил, и хватал где попало; теперь мне кажется, не набрасывайся я на нее так торопливо, не будь таким ненасытным, она, пожалуй, позволила бы мне и еще кой-что. Однажды в архиве она меня поучала:

– Не торопись. Не торопись, – умиротворяюще ворковала она. – Так лучше, милый. А то ты меня пугаешь.

Я был весь красный и взмокший, точно младенец, горящий в лихорадке. Хотелось лечь на спину, гулить от удовольствия и сучить ножками. Это ведь меня впервые в жизни назвали «милый».

– Милый.

(Это и по сей день приводит меня в восторг.)

Во время этих бешеных штурмов мне вечно мешали проклятые папки, которые я брал, когда шел к ее столу, и неизменно забывал там оставить. Я целовал, и облизывал ее, и щупал, и пыхтел, и при этом приходилось засовывать папки ей за спину и прижимать ее к стене; когда она вырывалась от меня, папки падали, содержимое вываливалось на пол. Я еще помню на ощупь, какие прохладные, скользкие были у нее трусики, помню, какое это было чудо, что мне вообще было дано их коснуться.

– Сюда идут, – сердито повторяла она.

На нее вдруг накатывал неистовый страх, и приходилось выпускать ее из рук. Была в этих наших свиданиях сумасшедшая горячность. Когда Вирджиния одергивала юбку, готовясь бежать, и силилась улыбнуться, в глазах ее сверкала искорка безумия. А я был слишком груб. (Не будь я так неловок тогда, она была бы мне вполне доступна.) Теперь она недоступна. С Вирджинией покончено, как с теми людьми в архиве, чьи дела были так или иначе улажены. И со мной тоже покончено. Будто пятна облупившейся штукатурки, остаются в этом унылом хранилище для списанных в архив дел и мои иссякшие возможности рано достичь сексуальной зрелости, смолоду (или в годы, что нам казались молодостью) брать женщин. Она могла стать моей прямо тут, в хранилище (она чуть ли не просила меня об этом. А я не знал, что ей сказать), или в квартире какой-нибудь ее подружки, или в номере гостиницы, когда был я еще молодым, неотесанным тощим балбесом, мальчишкой, который каждый день приносил на службу мамины клеклые сандвичи и съедал их в обеденный перерыв, поглощая одновременно отдел спорта, юмора и всякие порнографические рассказики в нью-йоркской «Миррор», которая уже не существует – все проходит. (Старый порядок меняется. Нового порядка нет.) Ничто не ново, ничего нет хорошего под солнцем. Что бы ни купил, приходится хотя бы раз возвращать, чтобы починили или обменяли. Все мы много врем. Мы называем это находчивостью – но я отлично ее помню, эту газету (словно боюсь забыть. Если забуду тебя, нью-йоркская «Миррор», что ж тогда с тобой станется? И со всеми теми часами, когда я с головой уходил в твои дерьмовые низкопробные россказни), и нью-йоркскую «Дейли ньюс» тоже. Мне платили тогда шестьдесят центов в час. Сейчас я получаю больше. Спросите моих подчиненных. Спросите моих детей. (Один из них не ответит.) Каждый день я уплетал за раз две булочки с тмином, потом три. Мог бы съесть и четыре. Я мог лишиться невинности еще в семнадцать лет, прямо на столе между картотеками «Ущерб собственности – 1929 г.» и «Увечья – 1930 г.». Я мог бы разделывать ее сидя, и стоя, и спереди, и сзади, и так, и сяк, и эдак – как по несколько раз на дню, чуть не каждый день, ублажаю теперь (пока не толстею, и, надеюсь, не лысею, не то скоро ничего не смогу никаким способом и ни с кем, кроме собственной жены. Обычно всем нравились мои пышные вьющиеся волосы. Теперь кудри в чести, а у меня их нет) стройных, проворных девчонок, у которых не бывает судорог, – а мои бутерброды и «Миррор» лежали бы тут же на столе, ноги, обутые в кожаные туфли, упирались в картотеку с надписью «Увечья – 1929», чтоб ловчей было двигаться, согнутые в локтях руки служили подушкой и защищали наши головы, чтоб не ушиблись о картотеку «Ущерб собственности —1930». Мне часто представляется, как мы занимаемся любовью на том старом письменном столе. Мы не разделись, ее грим смазался, лицо у нее не прибрано, перекошено, платье в беспорядке, разодрано, задрано, скомкано. Это уродливый, оскверненный, искаженный набросок цветными мелками и воском. Кое-кто из тех, кто попал в эти папки «Увечья», погиб. Трудно было поверить, что автомобили из папок «Ущерб собственности» сталкивались так давно, в 1929 году. Что тогда уже были автомобили, и то верилось с трудом. Нет, не мог я. Не мог бы вести себя иначе. Делал, что мог. Все было бы так же. Не могло быть иначе, если б я был все тем же неуверенным, незрелым парнишкой, который приносил с собой на работу мамины завтраки. Вот мое мужское естество и подводило меня. Отступало, боязливо съеживалось всякий раз, как она подгоняла меня, вызывала сделать следующий шаг – снять номер в гостинице, а я понятия не имел, как снимать номера в этих сволочных гостиницах, было-то мне тогда всего семнадцать с половиной, и если я не смогу больше отшучиваться да откладывать, когда она позовет с собой после работы на квартиру какой-нибудь своей подружки, то мне придется смотреть ей прямо в глаза и сказать «да» – и оказаться поистине в непостижимом, жутком положении, ведь мы будем одни, и надо будет тут же при ней раздеваться и обнажить его и попытаться вонзить его пока он еще твердый как кремень. Не мог я этого. Не хотел. У меня разболелась бы голова. Я только и хотел, что пересмеиваться с ней, слушать ее рассказы про то, как она занималась сексом с другими, и несколько раз на дню несколько секунд ее пощупать. Я был совсем еще мальчишка. Я бы разом лишился и своей напускной храбрости, и своего «я», и самолюбия, и остроумия. Чувства юмора у меня не было. У меня не хватит сил сказать «да». Не хватит энергии и мужества. У меня вспухнет ком в горле, а не там, где надо, я онемею, не смогу даже признаться ей, что со мной, не смогу взмолиться: