Андрей Черкасов - ...А до смерти целая жизнь

Вторая просьба. Хоть и не балуют здесь свободным временем, но даже малые минуты не стоит проводить в хлопанье ушами, а посему прошу вас выслать «Философские тетради» В. И. Ленина, и если сможете отдельно купить (плюс к тому, о чем уже просил раньше) 6-й том сочинений Грина, то вышлите и эту книжку… Поскольку заговорил на книжные темы, интересуюсь попутно судьбами сочинений Канта, Фейербаха и Гегеля. Отпишите. И еще, если будете в «Подписных изданиях», захватите оттуда темплан библиотеки «Философское наследие» издательства «Мысль» и вышлите заодно с книгами.

На первый раз хватит канючить. Дальше — больше, еще что-нибудь просить буду, а пока довольно этого.

Как там жизнь ваша и вообще в пермском масштабе? Как здоровы? Я здоров железно, не беспокойтесь…

Ваш Саша».

Здоров железно… Знаю, ох как хорошо знаю, до чего «железно» умеешь скрывать любое недомогание, любую хворь.

Потому и тревожилась мама, когда отправлялся ты на призывную комиссию:

— Прошу, Сашенька, ничего не прячь от врачей. Скажи про ангины вечные, про кашель. И про глаза, ты же близорук страшно…

— Неужели, мама, ты думаешь всерьез, что я склонен жаловаться на что-то? Скидки себе натягивать… Разве это не смешно?

— Но у тебя же здоровье…

— Вот именно! Железное у меня здоровье! И в армию все равно пойду. Это точно.

Помнишь этот диалог? Только речь вовсе не шла о скидках или о том, будто не приспособлен к тяготам армейской службы. Просто характер твой очень хорошо знаем: случись заболеть всерьез и не сумеешь перебороть хворь, попадешь в госпиталь — это же наитягчайшей нравственной мукой для тебя обернется.

Конечно, ты ни на что не пожаловался.

Потому-то незадолго перед призывом (ты был на четвертом курсе техникума) и пошел я к военкому рассказать про главную твою «хворь» — про умение прятать любое нездоровье.

Военком оказался человеком не только рассудительным, но и внимательным.

— Очень правильно, хорошо, что пришли. Организуем повторную проверку здоровья, мы же заинтересованы в этом не меньше, чем вы…

Через два дня ты с удивлением разглядывал новую повестку.

— Как думаешь, папа, что бы это могло означать? Ведь я уже проходил комиссию.

— Ну и что? Вероятно, отбор какой-нибудь.

— Отбор? Что ж, это не так уж и плохо.

По врачебным кабинетам тебе пришлось ходить больше недели. После ты сказал мне:

— Признайся, папа, эта новая медицинская карусель — ваша с мамой работа? Так я и думал! Что я вам должен сказать… Все ваши опасения — зряшное дело. Здоров я, железно здоров. И в армию все равно упрошусь, чтобы безо всяких там ограничений. И не надо за меня бояться.

Этому ты останешься верен всю жизпь.

Только позже мы узнаем, что в твоей медицинской карте против наших тревог окажется одно и то же слово — «Не жалуется».

Так что, сын, я знал наперед — в письмах твоих мы постоянно станем читать эти слова: «Здоровье мое железное».

Очередная весточка от тебя будет помечена датой «13 февраля». Ровно месяц с того вечера, как мы проводили тебя на службу.

Ровно месяц… Мы уже свыклись немного с тем, что тебя нет дома. И уже убрала мама костюм, оставленный тобою на спинке стула перод рабочим столом.

Ты бережно повесил ого накануне отъезда, сказал маме:

— Прошу тебя, мáмача, ты, пожалуйста, не скучай… Пускай мой костюм висит здесь — вот так. Не убирай. Думай, что я ушел к товарищу и скоро вернусь.

Главное — чтобы не скучала мамача… Потому и назвал этим теплым, с детских лет пригревшимся у самого сердца словом, сбереженным для самых ласковых минут жизни. О себе — ни слова. Ни намека на то, какую тяжесть, имя которой «разочарование в мечте», увозишь ты в сердце.

Никакого намека и в письмах.

Вот и в этом, от 13 февраля, все хорошо, все гладко.

«Позавчера отправил вам письмо, в котором просил выслать книги. За два дня успел придумать еще один фокус: попрошу вас присовокупить к означенной посылке две книженции. Это, собственно, просьба «то фатер»: не могу объяснить, почему захотелось мне снова прочитать, папа, твой роман. Не сочти за труд, вышли. И еще вышли свои «Родники», которые, надо полагать, уже увидели свет. А дабы не отставать от культурной жизни отдела культуры уважаемой редакции, хотел бы почитать и твои новые статьи. Если они имеют место. Времени хватает, так что смогу все осилить и не потерять из виду круг интересов Перми.

Имел неосторожность в интимной беседе с нашим каптенармусом молвить мимоходом, что я художник. Через полчаса — вызов в канцелярию, перья в руки и — понеслась! Так что работа почти по специальности. Хорошо для разнообразия. Хочет еще наш замполит лекторскую группу организовать. Тогда и там, по всей видимости, «шабашки» сшибать буду.

В общем, все хорошо, жив и здоров…

Саша».

«16 февраля.

Живу хорошо. Фамилию мою склоняют на все лады все, кому надо написать что-нибудь «чертежное». В общем… заделался, так сказать, не то ротным писарем, не то художником. По чертежной части значит-с…

Ваш Саша».

«18 февраля.

Мама, ты мне написала мпого разных страхов насчет замерзающих и попадающих под трамваи пьянчужек. На это могу тебе ответить, что нет никаких оснований для сравнения. Во-первых, здесь нет трамваев, во-вторых, здесь нет водки. А вот третье основание есть: это то, что я — «пьяница». Но без двух первых условий прощания с жизнью третье не может осуществиться. Так что будь спокойна. Ледовых трасс здесь тоже нет, кругом земля, так что упасть в прорубь тоже нельзя.

Весьма удивился, когда прочел в вашем письме, что морозы у вас были до 40°. У нас и таких не было, а сейчас вообще почти весна. Совсем тепло, всю дорогу солнце.

Мама! Я еще, можешь себе представить, не забыл, что 28-го у тебя день рождения. Так вот, поздравляю тебя и желаю тебе всего лучшего: здоровья, радости и счастья во всем. Извини за столь скромное поздравление, но здесь даже открыток нельзя купить, чтобы посильней как-то отметить это дело. А все оттого, что пока еще нельзя ходить в увольнение. Вот «ужо» пойду, тогда «напокупаюсь»…

Целую крепко. Саша».

«24 февраля.

Время так быстро летит, просто ужасть! Бегал-бегал, глядь, уже четыре дня, как не писал вам. Перед праздником мне работенки хватало до отбоя и даже дольше: выпустили кучу стенгазет. Поработал я «в порядке». Кроме почерка моего понадобились обществу, видите ли, мои сочинительские способности, и за неимением в роте достойного стихоплета я подвизаюсь теперь в сей почетной должпости. Сатирические стишки сочинять — делать нечего. Это вам не философия. Почитал я творения здешних поэтов-юмористов и пришел в некоторую озадаченность. ИI после «долгих споров с самим собой» (так бы стоило написать, но это пеправда, хотя и возвышенно) вежливо предложил конкурс, после которого поэты стали почему-то поумереннее в излиянии своих талантов. На одного «друга» состряпал стишок в размере есенинского «Заметался пожар голубой…», так этот «друг» вторую неделю на меня «зуб точит». Но не бойтесь, не наточит, ибо в следующей газете я ему «зубы выбью».