Роман Савов - Опыт интеллектуальной любви

Я провожал ее домой, а она говорила о Жеребко с горечью: "Неужели она красивее меня?"

Как обычно, я ни о чем не жалел.

Мне не терпелось закончить все как можно быстрее, но Ирина назначила встречу через несколько дней. В пятницу.

Я купил шоколад "Вдохновение", который так любил в детстве.

Все нити ото всех времен соединились сейчас, давая странное чувство власти над будущим: я обонял запах улицы, мороза, ветра, но и запах детского сада, яслей, школы, дома на Мичурина и дома на Шлаковом. Я будто шел не на встречу с Ириной, а навстречу с абсолютным знанием, я собирал воедино разорванные нити дней.

Ее не было на условленном месте. Было холодно, поэтому я пошел к ней домой. Ее мать-цыганка сказала, что она уже ушла. Я увидел ребенка, рассмотрел стареющую мать, и понял, что эту нить никогда не увязать с паутиной сознания. Моя нить — Настя, но следовало довести начатое до конца.

Разговор не клеился. Вместо запланированных объятий, объяснений в любви и пылких клятв шел разговор взрослых людей, из которых один был когда-то влюблен. Я хоронил прошлое, а о чем думала она?

Вспоминая ребенка Ирины, я фыркал, понимая, что не могу любить кого-то больше, чем свое творческое я. Мой созидающий разум всегда был моим кумиром, а остальное — лишь материал его бытия.

Мне хотелось остаться одному, чтобы пережить бессмысленную игру времени.

Я услышал праздничный шум в ее доме. Оказалось, у ее матери День рождения. Я пожалел, что сейчас не с ними, потому что любил эту тихую умную женщину.

Небо было светлым, как лед на реке.

Она приехала на такси. Буднична. Весела. Если и пьяна, то немного. Красива. Даже очень красива. Я вручил ей желтую розу:

— Это твоей матери. Извини, что не смог прийти. Я не знал, что у нее День рождения.

— Спасибо.

У нее с собой был большой черный пакет.

— Зачем тебе пакет?

— В нем твои вещи.

— Зачем?

— Ну, мы же расстаемся, — засмеялась Настя.

— Да?

— Судя по тому, сколько тебя не было, у тебя все хорошо с твоим Дроздом.

Она разволновалась. Но я не мог поверить в то, что она меня любит, я не мог понять, как можно вообще любить меня. Я знал себя, знал, кто я, знал все о себе, знал, что нельзя любить такого человека, знал, что никто и не любил, поэтому любая любовь должна быть имитацией.

Я раскупорил бутылку, разлил жидкость в пластиковые стаканы и задумался.

Я думал не о Дроздовой и не о Насте, я думал о Свете. Может быть, потому, что она вписывалась в схему, согласно которой нельзя любить такого человека, как я, может быть, из-за "Ром-колы".

Мистический ужас повторных ситуаций со мной, уже не похожим на того, прежнего Родиона, потряс меня. Наверно, такие повторения позволяли осознать собственную бренность в безжалостном ходе времени: все то же, только ты другой. А может быть, все это навеяла "Ром-кола".

В длинной американской сказке, которую я так любил читать в детстве у Кати, дровосек накрывается медным котлом, а зловещие комары впивают хоботки в металл. В детстве казалось, что я владею только тем, что готовлю для себя.

Я вспомнил, что Катя умерла, что детская книга потеряна, и я никогда не прочитаю ее.

Она шла мне навстречу по трубам. Была пьяна, но не так уж и сильно.

Мы вышли к тропинке, по которой можно было выйти к Новоселам. Она сориентировалась.

— Мы куда?

— На остановку. Я провожу тебя. Уже слишком поздно.

— Зачем же ты меня позвал?

И тут я понял: она приехала, потому что подумала, что я позвал ее исключительно ради секса.

— Чтобы попрощаться. Мы расстаемся.

Снег скрипел под ногами.

Она молчала. Потом послышались слабые всхлипывания. Я не просто разочаровывал ее, все оказывалось даже хуже, чем она вообразила. Интересно, план действий был у нее, или она создала его сейчас, когда всхлипывала, или она действовала инстинктивно, без плана. Она всегда утверждала, что действует исключительно экспромтами.

— Позволь мне все объяснить.

— Что объяснить? Ты могла бы подойти к кинотеатру. Идти было несколько минут. Ты знала, что с Ленкой останешься на целый вечер, зачем же продолжала настаивать? Я же знал, что все получится именно так, да и ты знала…

Мне пришло в голову, что она перестраховалась. Я был нужен ей на случай, если произойдет сбой в их плане, ведь был же у них какой-то план?

Выяснив причину моего неудовольствия, она успокоилась. Видимо, сначала испугалась, что я знаю нечто…

Она отвоевывала участок за участком, будучи тонким психологом. Под предлогом усталости, холода, необходимости оправдаться, необходимости поговорить хотя бы напоследок, она уговорила меня повернуть к дому. Судя по расстоянию, которое мы прошли, у нее ушло на это не больше пяти минут!

Она должна была объяснить? Но что? Когда эмоций нет, то разум удивляется каким-то нелепым ходам, совершенно бесполезным и ничего не значащим. Все, что происходило, она разыгрывала, как по нотам, но ее импровизация привносила в игру чувство реальности. Вот почему она так любила импровизации!

Чай. Кухня. Комната. Темнота. Она попросила, чтобы света не было, наверно, так легче играть роль. Мои слова о том, что я никогда не любил ее. Мои слова о том, что я видал и поизысканнее. Этого она не смогла выдержать, поэтому так и отреагировала. Почему? Она же самка. Это ее сущность. Она ни жена, ни невеста, ни мать, ни сестра. Она — самка. А в чем проявляется сущность самки? В сексуальном мастерстве. Не в технике, нет, а в мастерстве, которое включает в себя и технику, но ни в коем случае не исчерпывается ею. Поэтому принизить ее в этом, значит, принизить ее во всем. Я знал это, поэтому и бил. Если же она была путаной, то это еще и упрек в профнепригодности, что еще хуже. Как бы там ни было, она жила только этим, ибо имя ее всегда ассоциировалось и будет ассоциироваться только с похотью. Почему же все-таки ее мать так спокойно относилась ко всему?

Она выплеснула чай мне в лицо.

Вдруг стало свежо. Сон прошел. Рефлексы обострились.

Я почувствовал себя, как в армии: вечно готовый к атаке, с предельно обостренными ощущениями, и никакой вялости.

Я ударил ее. Так же слабо, как когда-то ударил пионера в лагере. Или мне так показалось? Она спокойно ждала, что я буду делать дальше. Сколько раз она ждала, что же дальше, находясь вдвоем с мужчиной?

Я ударил ее еще. Но вдруг мне стало стыдно. Было противно ощущать мягкость ее кожи при ударе. Омерзительное ощущение…

Мы бились в экстазе на паласе, обдирая кожу: я на коленях, она — на спине и локтях. Ей хотелось причинять мне боль, вонзаясь в спину, раздирая кожу ногтями, делая это со звериной жестокостью. Эндорфины подавляют боль. Организм балансирует между удовольствием и знанием, которое получает благодаря боли. Она больше не будет моей, почему бы не взять от нее напоследок все?