Эрленд Лу - Мулей

Совсем забыла — после школы я заходила к психогейру. Напоследок. Нет, ему я об этом ко­нечно не сказала. Он заметил, что у меня усталый вид, я объяснила, что плохо спала последние дни, но что чувствую себя тем не менее нормально. Ему все это не понравилось. Он хотел бы видеть в некотором приближении норму, как он выразил­ся. Чтобы я делала то, что все делают, и так, как все. Проще говоря, жила бы так, как живут ос­тальные люди. Более или менее вовремя ложи­лась бы спать, вставала с таким расчетом, чтобы успеть принять душ и позавтракать, ехала на мет­ро в центр, нормально, без спешки шла по Коро­левскому парку и оказывалась в ХГ за пять минут до начала занятий, чтобы еще поболтать с по­дружками, как психогейр их называет. Ему бы хо­телось, чтобы я делала себе в школу бутерброды, лучше бы с домашним хлебом, он дал мне рецепт ржаного хлеба, который они с женой пекут сами уже лет двадцать, потому что он очень поднимает настроение, ибо когда человек правильно питает­ся и достаточно много двигается, то самочувствие улучшается, а страхи исчезают. Все-таки мой пси­хогейр ужасно простодушен. Больно думать, что все психологи такие же, мой ведь наверняка вы­соко котируется в их тусовке, таких, как я, нович­кам не доверяют. Они-то еще дальше от реальнос­ти, если даже опытный специалист у них — этот мой психогейр. Ужас. Надо бы мне познакомить его с Констанцией. Они бы нашли друг друга. Скакали бы на коняшках, бегали бы полуголые по лесу, ели домашний ржаной хлеб и были бы счас­тливы вместе.

Я с удовольствием думаю, что, когда завтра вечером меня не станет, психогейр начнет анали­зировать: не было ли в моем поведении чего-то подозрительного, настораживающего, и придется дяденьке признать, что я обвела его вокруг паль­ца, перехитрила, а это серьезный промах. Для психотерапевта не лучшая рекомендация, что его клиент покончил с собой. Чего-то коллега не­доработал, естественно полагают другие психоте­рапевты и потом смотрят на него свысока, драз­нят и подковыривают, в общем, третируют как могут.

Сегодня мы говорили о том, что жизнь бесцен­на. Он хотел втолковать мне, что жизнь — это то, от чего человек не вправе отказаться только по­тому, что она послала испытание. Жизнь — это бесценный дар, который дается нам один-единст­венный раз. И слава богу, сказала я, а он сказал, чтобы я так не говорила. Я спросила, откуда он знает, что жизнь не будет дана нам снова, и тут же выяснилось, что у нас нет способов узнать это наверняка, ну а тогда не надо говорить, что раз один-единственный, сказала я. И добавила, что вижу, куда он клонит, но у меня на этот счет свое мнение. Напротив, сказала я, повсюду на планете кипит жизнь, и он неправ, все неприятности как раз от переизбытка людей. Мы то и дело читаем об этом в газетах. Нас становится слишком много, мы истощаем землю, истребляем воду, и не толь­ко. Ну исчезнет кто-то из нас — тоже мне пробле­ма. Да, проблема. Для живых, для тех, которые остаются, ответил психогейр. Но у меня никого не останется, напомнила я. Это меня все остави­ли, а мне просто хочется догнать их. Но у тебя останутся друзья и родственники и твоя будущая семья, если заглянуть вперед.

Если бы я решила так сделать — о чем я, ес­тественно, не помышляю, — но предположим: так вот, чего бы я лишилась, умри я сейчас?

Ты бы лишила себя всех радостей: дружбы, любви, ржаного хлеба и лыжных походов, сказал психогейр.

А также глобального потепления (это уже я ему), птичьего гриппа, взрывов в метро, Третьей мировой, парня, который меня бросит, и экзаме­нов, к которым мне не хочется готовиться, и кош­маров, в которых папа, мама и Том падают, взяв­шись за руки, а кругом бьются стаканы и бутыл­ки, кричат в ужасе люди, орут дети и болтаются выброшенные кислородные маски.

Ты не права, сказал психогейр. Да, в жизни есть и жестокость, и страх, и несправедливость, но прийти в этот мир — привилегия. И аргумент, что не надо заводить домашних животных, потому что они умирают, а это грустно, не выдерживает кри­тики. Очень немногие из нас предпочли бы не рождаться. Бедность, болезни и тяжелые мысли, даже войны и нищета лучше небытия. Я полагаю, в этом сходятся почти все люди.

Мы говорим не о домашних животных и не о рождаться — не рождаться, ответила я. Мы гово­рим о том, что иногда человека тянет развязаться со всей этой канителью, потому что он устал, ему ничего не хочется и он не верит, что когда-нибудь все снова станет хорошо.

Психогейр очень пристально на меня посмотрел, ну, думаю, сейчас позвонит, чтобы меня забрали в психушку, или выпишет мне убойные лекарства, но он только улыбнулся и сказал, что я маленькая хитрюга, и распрощался до следующей недели.

Поговорила с Вальдемаром. Он согласился ски­нуть мне веревку. Ему я объяснила, что конец пье­сы вяловат, и если я понарошку повешусь под занавес, то это придаст динамичности. Ему идея по­нравилась. Похоже, у Вальдемара получше с юмо­ром, чем я думала. Сестренка его, кстати, поправи­лась уже. А предки сидят в Стортинге оба, каждый от своей партии. Отец от христианских демокра­тов, а мама — от левых. Но дома они о полити­ке не говорят, сказал Вальдемар. Только играют в «Скраббл».

Среди прочего психогейр посоветовал мне за­вести собаку. Когда человек подавлен, то общение с собакой часто делает его счастливее, говорит он. Надо же, все вокруг твердят, как мне полезно об­щаться с животными, достали уже. Психогейру я ответила, что у меня аллергия на собак и я сдохну, если заведу щенка. А он сказал, что есть специаль­ные неаллергенные собаки, некоторые в это не ве­рят, но у его сестры как раз имеется питомник по разведению таких спецсобак, и сестра утвержда­ет, что каждый помет щенков все менее и менее ад- лергоопасен. Я спросила, аллергик ли его сестра, оказалось — нет. Тогда я красноречиво промолчала, давая психогейру возможность самому заметить полное отсутствие логики в его пассаже, но не тут- то было. Наоборот, он предложил смотаться в пи­томник вместо следующей встречи. А поговорим по дороге, в машине, сказал он. Старый козел. Хотя, с другой стороны, у меня же нет никакой аллергии.

Когда я дома, то постоянно ставлю диск, ко­торый мне подарил Кшиштоф. И как только предыдущая песня заканчивается, сама начинаю напевать следующую. Это же надо! Странно, что, когда ты одержим каким-то желанием, тебе совер­шенно понятна и близка одержимость другого, пусть даже по иному совсем поводу. Стремление Энтони стать женщиной оказалось созвучным мо­ему стремлению умереть. Фразы, которые он поет, я воспринимаю нужным мне образом. Мой мозг как будто бы отторгает истинное содержание пе­сен и конвертирует слова в другую валюту. Тоска, направленная в одну сторону, с такой же силой устремляется и в другую. Тоска пересохраняется, как файл в другом формате. Ничто не исчезает. Просто меняется кодировка. А объем и сила то­ски остаются неизменными.