Петер Хандке - Детская история

Следующей осенью, когда ребенок уже научился ходить, они довольно часто ездили вдвоем за город. Ребенок смирно сидел в вагоне метро, глядя перед собой темными глазами и всякий раз зажмуриваясь, когда поезд въезжал на станцию. Однажды теплым октябрьским днем взрослый лежал на лужайке лесопарка с редкими деревьями, ловя краем глаза ребенка, который воспринимался как ближнее цветовое пятно. В какой-то момент пятно вдруг исчезло и не вернулось. Он посмотрел и увидел, что ребенок углубился в лес. Он вскочил и побежал за ним вслед, но звать не стал, а пошел на некотором отдалении. Ребенок идет все время прямо и прямо, не разбирая дороги. Между ними то и дело возникают люди, выгуливающие собак, одна из которых на бегу задела ребенка и тот упал. Ребенок сразу поднимается на ноги и, не глядя на собаку, шагает дальше. На берегу ручейка, в котором почти нет течения и который весь засыпан почерневшими листьями, пристроились индюк и индюшка. Сделав дело, индюк отвалился и поковылял куда-то, но через несколько шагов запнулся и повалился на землю. Ребенок продолжает идти дальше; он даже не оборачивается, не смотрит по сторонам и, кажется, совсем не устал, хотя обычно довольно скоро начинает ныть. Они пересекают, сохраняя прежнее расстояние, небольшой пойменный луг, на котором уже чувствуется ветер с реки. (Много позже ребенок расскажет взрослому, что при слове «пойма» он представляет себе «рай».) Здесь, под опавшими листьями, попадается много гнилых деревяшек, и ребенок то и дело спотыкается о них, но продолжает двигаться выбранным курсом. В парке множество людей, но все они, похоже, идут совсем другими путями; с трибун ипподрома, находящегося неподалеку, доносится подзадоривающий крик перед последней, финишной прямой. Взрослому кажется, будто оба они превратились в сказочных великанов, касающихся головами верхушек деревьев и совершенно невидимых окружающим: они волшебные существа, которые представлялись ему на протяжении всей его жизни реальными силами, бытующими среди доступных человеческому восприятию фактов – за ними, над ними, повсюду. При виде реки ребенок останавливается и складывает руки за спиной. Рядом, на берегу, сидит другой взрослый с другим ребенком, словно их заместители или двойники; оба едят мороженое; и вода в реке течет вдоль сверкающих шариков мороженого и плавных линий шей, на которых играют ее блики. Чуть дальше полузатонувшие деревянные купальни. По ту сторону реки, к западу, густо застроенная гряда холмов, вдоль которой мелькают беспрерывно оранжево-бело-фиолетовые ленты пригородных поездов. Серебрится закатное небо, и в пустоте далекого пространства кружатся стайкой осенние листья и пролетает подброшенная ветром целая ветка. Кусты внизу, на берегу, колышутся в чудесном согласии с короткими детскими волосами на переднем плане. Свидетель молит в том, чтобы представшая перед ним картина осенилась благодатью, но сам при этом сохраняет трезвость мысли. Он знает, что в каждом мистическом мгновении заключен общий закон, форму которого надлежит еще выявить, ибо только при наличии подобающей ему формы этот закон обретает силу, как знает он и то, что вообразить себе последовательность форм такого мгновения есть самое трудное из всех человеческих дел. – Он позвал ребенка, который, нисколько не удивившись, обернулся к нему, словно этот взрослый был приданным ему личным телохранителем.

Во все это время общение между ним и женой было в лучшем случае деловым, в мыслях же они оба существовали всего лишь как «этот» и «эта». Прежде, когда он наблюдал на расстоянии за ее деятельностью, или во время путешествий, или даже когда они бывали в хорошем ресторане, от нее всегда исходило сияние недоступности, благодаря которому эта женщина представилась мужчине сначала желанным совершенством; только в этом сиянии он мог смотреть на нее как на «свою жену», и за него же он, как никакой другой избранник на земле, дарил ее потом благодарным поклонением. Теперь, с появлением маленького ребенка, он соприкасался с ней в основном только в стесненных пределах домашнего быта, где ему постепенно стал безразличен ее вид, а скоро уже и неприятен, – как и он, едва ли подходящий, как прежде, благодаря своим необычным занятиям, на роль «ее героя», перестал быть для нее кем-то особенным; даже на расстоянии, по телефону, она не подавала никаких признаков признания, не говоря уже об ожидании: словно другой существует всего лишь как «тот, который все время звонит». Со стороны мужчины было, конечно, весьма неосмотрительно взять все самые приятные, искренние, сокровенные жесты и слова из тех, что накопились за годы его общения с женщиной и стали уже привычными формулами, и, не задумываясь, бесстыдно перенести их на своего ребенка, в результате чего все они обесценились. Казалось даже, будто ребенок и есть для него самое главное и самое настоящее, а вовсе не жена, которая была ему теперь как будто и вовсе не нужна. Иногда ему даже думалось, что это он «навязал» жене ребенка – себе «на счастье». (Многие нынешние «молодые мамаши» и без того виделись ему лицемерными притворщицами, а некоторые даже склонными к «душегубству».)

И все же он не мог себе представить, как он остался бы один на один с беспомощным существом, без жены. В ее отсутствие он ее словно бы временно замещал, исполняя роль нерадивой няни, и только считал дни, когда она вернется, чтобы снова приступить к исполнению своих опекунских обязанностей. Он же со своей стороны всячески опекал ее: он всерьез считал, что она нуждается в защите, без него она пропадет.

Что же касается его работы в том году, то самый важный замысел он отложил до времени, хотя, естественно, ни на один день не выпускал его из виду. Пока ему хватало тех мелких вещей, которые были в пределах его возможностей: ведь и они все были отмечены его знаком.

Возникла идея, что ребенок должен расти подальше от городской суеты, не в квартире, а в доме, на свежем воздухе. Вот почему уже начало следующего года ознаменовалось возвращением, – которое не было даже безрадостным, ибо как-никак это было возвращение в родную языковую среду. Позже, весною, был найден и участок: он находился неподалеку от растянувшейся лесной полосы, а взгляд уносился в не замкнутую горизонтом долину реки, где день и ночь на земле и в воздухе мелькали отблески близлежащего крупного города. В основном всем занималась же на; муж обозрел владения лишь поздним летом, когда уже была построена коробка. Чувство, с которым он смотрел на это сооружение, было чувством неопределенности: слабая радость по поводу будущей независимости соединялась с мыслью о том, что дом, к тому же новый, построенный в диких местах, где еще сохранилась нетронутая природа, – не может считаться в нынешние времена правильным шагом.