Петер Хандке - Учение горы Сен-Виктуар

Когда я с ближайшей открытой площадки снова посмотрел на гору, ее отроги опять предстали в праздничном сиянии (одно место переливалось так, словно там проходила мраморная жила); когда я обернулся в следующий раз, уже совсем внизу, в сосновой роще, гора засверкала еще ярче: ее ослепительная белизна пробивалась даже сквозь верхушки деревьев, будто там, наверху, кто-то развесил подвенечное платье. Я продолжил свой путь и на ходу подбросил в воздух яблоко, — оно перевернулось несколько раз и соединило мою тропу с лесом и горой.

Тот путь и послужил для меня основанием считать, что я имею полное право написать «Учение горы Сен-Виктуар».

Ведь в царстве великого мастера я день ото дня становился все более невидимым — для себя самого и для окружающих, — незнакомое общество только способствовало тому, ибо просто любезно не замечало меня. Настало такое время, когда я, сообразуясь с обстоятельствами, сам мог определять, когда мне лучше быть «невидимым». Я не чувствовал себя затерявшимся в этом ландшафте или растворившимся в нем, — я ощущал себя скорее надежно сокрытым в его предметах (в предметах Сезанна).

А разве не было так уже всегда, разве не существовало уже в моем детстве нечто такое, что, подобно Эстаку, ставшему для меня впоследствии особым сокровенным местом, являло собой самое сокровенность, воплощенную в вещи? Сезанн не имеет к этой вещи никакого отношения (зато имеет совсем другой живописец). Она обрела для меня значение благодаря одной житийной легенде (в которой она даже не упоминается).

Та самая вещь — это «поленница», легенда — это история о святом Алексее под лестницей, а «другой живописец» — это умерший в нищете, ныне знаменитый грузинский художник, живший при последнем русском царе, живописец, имя которому Пиросмани. — Взаимосвязь налицо, объяснить ее невозможно, но можно рассказать.

В нашем старом доме была деревянная лестница, под которой находился темный чулан. В этой комнатушке «под лестницей» и устроился, как мне тогда казалось, святой Алексей, никем не узнанный, вернувшись из дальних странствий, — он лежал, торжествуя блаженство сокровенности (которое было моим собственным блаженством). — В других домах нашей деревни я видел потом такие же, внешне похожие лестницы: под ними хранили на полках рабочие инструменты или же складывали дрова в те самые плотные поленницы. — Много позже у меня родилась фантазия, будто мои предки, о которых я почти ничего не знал, были родом из Грузии; и подобно тому как я обнаружил на полуострове Кейп-Код, на побережье Новой Англии, дом для героя моей еще не написанной истории, так теперь мне хотелось верить, что я найду какие-нибудь сведения о его происхождении на Востоке — отталкиваясь в первую очередь от картин Пиросмани, которые всегда рассказывали и о собственной жизни этого грузинского художника: он долгие годы бродяжничал, добывал себе средства на пропитание изготовлением вывесок и провел последние дни своей жизни, «неузнанный», в дощатом чулане, который в моем представлении помещался «под лестницей»… — И тогда (круг замкнулся?) во мне, писателе, родилась мечта: мне захотелось, чтобы написанное мною стало для кого-нибудь другого (этим другим вполне мог бы на каком-то этапе оказаться и я сам) мостками, дорогой, выложенной из толстых досок, или же той самой светлой, ровной, плотной «поленницей».

«Право писать», то самое право, которое требуется для каждой новой работы, — оно заявило о себе уже во время спуска с горы Сен-Виктуар, когда мне вдруг удалось подвергнуть критике свою собственную персону (вместо того чтобы, как обычно на обратном пути, погрузиться в себя и постепенно терять чувство юмора). Перед поблескивающим лугом, куда я сразу мысленно поместил «Райский сад» и где крошечный холмик земли, вырытый кротом, представился мне «синевою дали», я со всею строгостью призвал себя к ответу: «Сколько можно думать о небесах при виде красоты? Довольно этих небесных сравнений! Взгляни лучше на землю. Говори о земле или хотя бы об этом маленьком клочке, который перед тобою. Назови его, назови — по цвету».

Я намеренно замедлил тогда свой шаг, шел, почти не поднимая головы и всячески стараясь избегать желанных далей. — В сумерках я позволил себе только один беглый взгляд в сторону — заглянул на боковую тропинку. — Теперь я уже не помню, останавливался ли я вообще по дороге, скорее всего — обошелся без пауз, и все равно мое состояние было состоянием покоя и радости: я заново переживал ощущение полного права писать, я заново убедился в необходимости слова, письма и повествования.

Почему я говорю: «Право писать»? Ведь тут еще был момент неопределенной любви, без которой, право, писать невозможно. — В глубине тропинки я увидел не что иное, как тутовое дерево (вернее, только красноватые пятна от ягод на светлой пыли дорожки), — оно слилось в яркое, сочное целое с красным цветом тутовых ягод лета 1971 года, в Югославии, где я впервые смог помыслить себе разумную радость; и сразу что-то — картинка? мои глаза? — потемнело, хотя при этом каждая отдельная деталь казалась ясной и округлой, и было еще молчание, в котором мое обыкновенное «Я» превратилось в чистое «Никто», и я, одним лишь взмахом преображения, стал больше, чем только невидимое существо: я стал писателем.

Да: эта сумеречная тропинка отныне принадлежала мне и могла быть названной. Мгновение фантазии (в котором только я и существую для себя как нечто целое и как реальное, а правда явлена белой) не только соединило в бесхитростной простоте красные пятна тутовых ягод на пыльной земле с обрывками моей собственной жизни, но и открыло мне заново родственные связи с другими, неведомыми жизнями, представ в этом своем деянии как неопределенная любовь, в которой заключено желание поделиться ею, придав ей форму, сохраняющую верность, как уместное предложение держаться вместе, адресованное моему не поддающемуся определению, неуловимому, сокровенному народу, как наша общая форма бытия: мгновение, несущее облегчение и радость, мгновение дерзновенного императива, принуждающего писать, — отчего я исполнился покоя, как «идея корабля». — И тут же явились обычные муки, или мучения (представляющие собою, кстати, противоположность отчаяния): «Но что такое форма? Что может вообще рассказать такой невинный простак, как я (хорошо я себя при этом не чувствую, только просто безвинным)? И кто же будет герой такого рассказа?» (Ибо кто еще, не поддающийся определению неопределенный читатель, кроме предмета изображения или героя рассказа, делал вам хотя бы раз в жизни какое-нибудь предложение?)

Остановилась машина, на заднем сиденье — маленькая смирная собачонка, я поехал в город и прибыл туда с горячим решением; я вышел на след того дематериализованного и все же материального языка, при помощи которого я надеялся продолжить свой рассказ о пока еще не состоявшемся возвращении человека со скрещенными руками. Нет, это была не мука, это был труд.