Лоуренс Норфолк - В обличье вепря

Рут догнала его уже снаружи.

— Не обращай на него внимания, — сказала она.

— Пьян он не был. Он за весь вечер вообще практически ничего не выпил.

— Я знаю. Просто выкинь это из головы, и все. Вздор все это. Прости за сегодняшний вечер. Надо нам было встретиться с тобой где-нибудь отдельно от прочих. Слишком много нужно друг другу сказать.

Свет из ресторанных окон резко очерчивал ее силуэт и отражался в мокром асфальте, на котором она стояла. Должно быть, недавно прошел дождь. Выражения на ее лице он разобрать не мог.

— Самое время Сказать, — нараспев проговорил Сол.

— Ну так скажи.

Лицо ее оставалось непроницаемым. Он чувствовал себя неуверенно в ее присутствии.

— Столько всякого… Почти тридцать лет, Рут.

— Я тебе писала. На разные адреса.

— Я не получил ни единого письма.

Рут передернула плечами.

— Лучше скажи, как тебе Лиза.

— Совсем молоденькая, — быстро ответил он, — И слишком красивая.

— Ты еще голой ее не видел, — в тон ему подхватила Рут. — Это много хуже, чем ты можешь себе представить. Но с Полем она очень хороша. И когда мы засунем эту парочку в пещеру, вместе они работать будут просто замечательно.

Сол кивнул. Она старается его успокоить. Они стояли вдвоем, и каждый думал о третьем, которою рядом не было. Рут права. Сегодня сказать ничего не получится.

Ему казалось, что она пройдется с ним вместе, и он поймал себя на том, что удивился, когда они расстались, хотя это именно он поднес ее руку к губам, а потом повернулся и пошел прочь. С чего это ему вдруг показалось, что эта их встреча способна все в его душе расставить по своим местам, когда между ними ровными рядами лежали события прожитых ими жизней, обернутые в почтовую бумагу, перетянутые шпагатом, проштампованные, и в каждой такой посылке — неудобные, никому не нужные сюрпризы. Рут так ни разу и не перезвонила ему после той пьяной ночи. И ни словом не упомянула о ней, когда они поговорили в следующий раз, пятнадцать лет спустя. Три недели тому назад. Почему этот разговор кажется ему таким далеким?

Он повернул налево, на бульвар де Денэн, который вывел его на площадь де Валансьен — обычный перекресток с чересчур пышным названием. Чуть поодаль стоял светофор; машины то скапливались возле него, то срывались с места и с ревом проносились мимо Сола, чтобы исчезнуть на рю Лафайетт.

Общая тональность уличного движения изменилась. Приближалась колонна одинаковых грузовиков, допотопных, с высоко посаженным кузовом и огромными колесными нишами. Сол подождал, пока они проедут мимо. Их фары запачкали асфальт желтым. Ему как будто снова было двадцать лет от роду, он стоял у обочины дороги, а будущее катилось мимо него. Вот только встретившись тогда с собственным будущим, он его не узнал. И никто из них не смог этого сделать, даже после того, как события нескольких следующих дней совершенно отчетливо дали понять, что будет дальше. Даже и тогда никто ничего не понял. Им следовало рвать оттуда когти что есть духу, всем, мужчинам, женщинам и детям, тысячам, десяткам и сотням тысяч, миллионам — рассыпаться по полям и бежать.

Колонна грузовиков проследовала мимо него и двинулась дальше, и мокрая дорога отразила и размножила их габаритные огни. Грузовики отступали все дальше, и красные фонарики перемигивались во тьме. Сол стоял и смотрел, пока не исчез последний.

Над городом прокатились семь гулких тупых ударов. Из-за городского вокзала медленно поднялся к небу толстый столб грязно-серого дыма, колыхнулся, подхваченный налетевшим ветром, и лег в реку. Отступающие русские взорвали мост.

Война была объявлена еще прошлой осенью, но ничего не изменилось — вплоть до следующей весны, когда русские потребовали вернуть им Бессарабию и Северную Буковину. Отвод румынских частей с позиций, которые они занимали к северу и к востоку от города, повлек за собой практически моментальное исчезновение городской полиции, большинства университетских преподавателей и значительной части гражданского населения. За одну неделю привычно-раскатистый утренний гомон на рынках в дальних концах Херренштрассе и Зибенбюргерштрассе стал на удивление тихим и неназойливым, толчея на Рингплатц сменилась упорядоченным двусторонним движением, а отец Густля Риттера с удивлением обнаружил, что на трамвае он теперь катается едва ли не в полном одиночестве. На городских улицах, на площадях и в парках воцарилось знойное марево, нарушаемое разве что отдельными пешеходами, которые сами себе напоминали людей, случайно выживших в некой загадочной катастрофе: двигались они медленно и настороженно, так, словно толкали их вперед исключительно воспоминания о тех, кто уехал.

Эта странная тишина была нарушена появлением на Прутской равнине советского бронетанкового батальона. Всю первую неделю оккупации на Рингплатц простоял танк. Бронечасть сменил гарнизон, состоявший из краснощеких украинцев в коричневых мундирах; командовали ими узколицые комиссары.

С того дня, как пришли русские, прошло уже больше года. Сол, Рут и Якоб сидели снаружи возле «Шварце Адлера»: пирожных они не ели, поскольку о пирожных остались одни воспоминания, кофе тоже не пили, хотя жидкость в их чашечках по-прежнему носила это название. Сол разглядывал поверхность дымящейся жидкости, которую Август Вайш разливал из стоящей за стойкой хитроумной хромированной машины. Жидкость подернулась рябью, когда один за другим раздались семь взрывов: первый вызвал ответный залп сотен пар голубиных крыльев, которые тут же плеснули с крыши стоящего напротив здания, бывшего сначала ратушей, потом штабом начальника гарнизона, а ныне, судя по всему, опустевшего окончательно.

— Вокзал? — вслух предположил он.

— Синагога, — отозвалась Рут.

— Мост, — сказал Якоб. — Отступающие армии всегда взрывают мосты. Просто в силу привычки.

Он покачал чашкой из стороны в сторону, словно желая окончательно убедиться в том, что она пустая.

На третьей неделе оккупации сбежавших университетских профессоров заменили смесью украинцев и учителей из пригородных деревень, чью дремучую некомпетентность Сол взял в привычку выставлять на посмешище, задавая им нарочито сложно сформулированные вопросы. Три раза в неделю его и других оставшихся в городе студентов загоняли в самую большую поточную аудиторию, где им подробнейшим образом перечисляли несправедливости, совершенные царским режимом, и достижения новой советской власти. Курс этот именовался «Историей» и был обязателен для посещения.

Началась череда совершенно бессистемных открытий и закрытий. Так, медицинское отделение, для реукомплектации которого не нашлось подходящих преподавательских кадров, перестало существовать, зато вновь заработал закрытый семнадцать лет тому назад Еврейский театр. В результате Якоб провел весь прошедший год, изучая ботанику и древнегреческий, а Рут — играя маленькие роли в сценических переработках народных сказок и в советских пьесках, которые режиссеру Еврейского театра, Песаху Эрлиху, всячески рекомендовалось ставить. Большую часть труппы составляли швеи и закройщики с обувной фабрики в Вайнберге, которая закрылась из-за дефицита кожи. Сам Эрлих был ассистентом зубного врача, пока зубной врач не сбежал. В большое театральное здание на Театерплатц вселилась украинская труппа из Лемберга, или Львова, как его предпочитали называть тамошние жители, — и принялась ставить Шекспира, Расина и Кулиша. Рут и Сол провели чудесный вечер за столиком в «Кайзеркафе», передразнивая представление «Береники», которое им было слышно до последнего слова. Львовская труппа имела выраженную тенденцию к громогласности. Новые хозяева города отправили четыре тысячи горожан налаживать новую жизнь в Сибири, а остальным запретили покидать пределы города. Склад пиломатериалов закрыли, и отец Сола нашел работу в конторе главного городского конструктора, где вплоть до отхода русских войск его главной обязанностью было надзирать за городскими мостами.