Лоуренс Норфолк - В обличье вепря

Чуть дальше по улице одетый в черный мундир офицер о чем-то говорил с изысканно одетой молодой женщиной, стоя возле одноэтажного домика, на который Сол раньше практически не обращал внимания. Значит, и там тоже жили евреи, отметил он для себя и начал прикидывать, знал он их в лицо или нет. Возле дома стояла большая, доверху нагруженная телега. Двое мужчин как раз собрались заколачивать двери. Он почувствовал, как ударилось об ногу лежащее в кармане пресс-папье. Он пошел по улице, низко опустив голову. Руки и ноги стали вдруг ватными. Самое главное сейчас — ни о чем не думать.

— Не думай, — стал бормотать он себе под нос и едва удержался, чтобы не хихикнуть. — Не думай, — Он чувствовал, что сейчас рассмеется, — Не думай и не смейся, — продолжал бормотать он.

И не останавливайся, и не беги, и не уходи отсюда, и не оставайся здесь, и не возвращайся — что там еще?

— Эй ты! Что ты сказал? А ну-ка иди сюда!

Ни на что не надейся. Вот это и имел в виду Якоб. Отец и мать это поняли. А он не понимал, до настоящего момента. Он повернулся лицом к немецкому офицеру. Его бессмысленные документы лежали в том же кармане, что и его бессмысленное пресс-папье. Ему вдруг показалось, что он долго-долго карабкался на какую-то жуткую отвесную скалу и вот сорвался. Он падал спиной вперед в пустоту, и эта пустота казалась успокоительной и мягкой. Несколько мгновений он наслаждался этим внезапным чувством покоя.

— Сол! Вот ты где, наконец-то! — воскликнула, обернувшись, девушка.

— Это он? — с сомнением в голосе спросил офицер.

Это был низенький краснолицый человек. Мундир у него на груди был натянут, как на барабане. А девушка была — Рут.

Рут кивнула и потянулась, чтобы развернуть Сола в ту сторону, откуда он пришел.

— Бормотать себе под нос — еще не самая дурная из его привычек, — с улыбкой объяснила она. — Ты что, адреса запомнить не в состоянии? — Это уже Солу, с упреком в голосе. — Давай, давай. Мы и без того уже опаздываем.

Она повела его по улице, а за спинами у них загрохотали молотки.

— Что ты тут делаешь, да еще с немецким офицером? — спросил он, когда они отошли на безопасное расстояние. — Куда мы опаздываем?

— Ничего. Никуда, — ответила Рут.

Лицо у нее было накрашено, губы накрашены, как и в прошлый раз. Глаза подведены тушью, но тушь была какая-то не очень черная, и ей это совсем не шло. Пока они лавировали между людьми, которые потрошили дома, Сол смотрел на окна и на крыши. Старшие в каждой группе уже закурили сигареты. Акция подошла к концу.

Когда они дошли уже до середины улицы, Рут еле слышным шепотом попросила его вести себя менее вызывающе. Он посмотрел на нее. На жакете у нее было что-то лишнее, на лацкане — и свисало вниз. Слюна, понял он, и им вдруг овладело странное чувство смущения: он не знал, как ей об этом сказать.

— Документы свои можешь выбросить. — Как только они вышли на главную улицу, она стала говорить, не глядя на него— Если хоть кто-то их проверит, тебя арестуют тут же. Твоих родителей взяли еще в субботу.

Он до сих пор слышал стук молотка, хотя теперь — едва-едва.

— А Якоб так и не пришел, — сказал он.

Это было длинное и тонкое пятно серебристого цвета.

— Поворачивай здесь.

— Куда мы идем?

— Не важно.

Они медленно двинулись по какой-то немощеной улочке, названия которой Сол никак не мог вспомнить — а может быть, никогда и не знал. По сторонам стояли одноэтажные домишки, и перед каждым — огород. Солнце успело взобраться повыше, но воздуха не согрело ничуть. Лацкан у Рут был чистый. Должно быть, сама заметила и стряхнула, подумал он и успокоился.

— Где я теперь буду жить? — подумал он вслух.

Может быть, на фабрике, на которой он уже провел две ночи кряду. Места там хватит. Или еще где-нибудь.

Рут остановилась.

— Жить? Сол, если ты здесь останешься, тебя все равно убьют; ты что, после всего, что случилось за эти дни, так ничего и не понял? — Она помолчала, потом продолжила, уже спокойнее, так, словно разговаривала сама с собой: — С другой стороны, а откуда тебе обо всем этом знать?

Он покачал головой.

— Кто-то… — Самое время сказать про эту слюну на лацкане, хотя ее там уже и нет. Все равно нужно ей сказать. — Кто-то плюнул в тебя, на жакет.

Лицо у нее как-то странно дернулось. И он вдруг понял, что она вот-вот расплачется.

— Там уже нет ничего, — добавил он.

— Ты еще. Только не ты, Сол. Прошу тебя! — Она остановилась, повернулась к нему и положила руки ему на плечи.

— Отец не захотел со мной идти, — сказал он, — Мы с ним поссорились. Он сжег мои стихи. Много лет назад. Хотя все равно стихи были — дрянь.

— Послушай меня, Сол, за самым последним домом будет тропинка, налево. Пойдешь по ней, до самого конца. Там коровник. Зайди внутрь. Там будут два таких вещмешка — ну, я не знаю. Одежда там, немного еды. Бери оба. И не оставайся там надолго.

Колеса проехавшей мимо телеги прочертили мягкую почву колеями и валиками. На западе отчетливо вырисовывались на фоне ясного неба горы: нижняя часть склонов заросла сосновыми лесами, на самой высокой вершине — снежная шапка. Эти следы встретятся там, в бесконечности, подумал Сол.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Она покачала головой.

— А для кого второй мешок?

— Был для Якоба, — ответила Рут, — А теперь иди.

Солу снова приснился все тот же сон, про карабканье в гору. Перед ним один за другим вставали склоны, поросшие жесткой травой, и ему всякий раз нужно было непременно добраться до гребня, что он и делал — только для того, чтобы обнаружить перед собой другой, точно такой же склон. По мере подъема склоны становились все круче; эта часть сна тянулась бесконечно. Потом сквозь дерн начали пробиваться первые деревья, и он шел дальше в гору между каштанами и дубами; еще выше шли толстошкурые сосны. Он забирался на такую высоту, где выживали только березы и ели, а потом не оставалось даже и этих, последних деревьев. Земля под ногой делалась все тверже, превращаясь в камень. Воздух здесь наверху был разреженным и холодным, и вдоль всего горного хребта дули сильные, вихрем закручивающиеся ветра. Потом — только снег.

Все это он помнил как свои пять пальцев.

Потом приходила первая боль, она входила в его тело через ступни, поднималась и узлом затягивалась на щиколотках. Кости выгибались дугой и распрямлялись. Каждый шаг дрожью отдавался во всем корпусе. Тело и его память. Моя память, подумал он, понемногу поднимаясь к поверхности сна.

Но тело по-прежнему немело, снизу вверх, сначала ступни, потому что боль, казалось, вымывала способность чувствовать из всей той плоти, сквозь которую проходила. Ступни, щиколотки, колени, бедра, позвоночник. И только череп оставался на страже, оценивая внезапный порыв ветра, прокатившийся по склону, по которому еще предстояло спуститься, и огромные ступени утесов и больших скальных выходов. Но тело, которое он венчал, оставалось бесчувственным; тупая вещь, которая двигалась вперед, подчиняясь одной-единственной мысли: вот следующий подъем.