Дэвид Гилмор - Лучшая ночь для поездки в Китай

— Мне нет никакого чертова дела, где твоя мамаша изволила жить.

— Вы стоите слишком близко ко мне, — сказал я. Он не двинулся; я чувствовал, как он наполняется яростью.

— Задний ход, — сказал я. — Я не шучу. Я знаю, что вы собираетесь сделать.

— Тогда убирайся из моего дома.

Когда я снова оказался на улице, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Это был тот детектив, с грязными волосами.

— Как дела? — спросил он.

Я сказал:

— Нормально.

Он сказал:

— Есть минутка?

— Несомненно.

Он сказал:

— Хотите выпить кофе?

— Я вроде бы занят, — сказал я.

— Это не займет много времени.

Мы отправились в пончиковую на Спадина, где был банк.

— Люди говорят, копы всегда едят пончики, — сказал детектив. — Они думают, что мы их любим.

— Что я могу сделать для вас, офицер?

— А на самом деле это просто то, что бывает открыто. Нельзя же вечно есть гамбургеры. Холестерин убьет. Хочется чего-то легкого, немножко разбавить монотонность.

— Ваша работа монотонная?

— Когда имеешь дело с козлами, станет монотонной. — Он откусил кусок пончика. — Мне нравятся эти. С искорками поверху. Но вам нужно быть осторожным. Вам это тоже вредно. — Он секунду смотрел на пончик, потом вернул его на тарелку. — Вы не можете просто входить к людям в дом, — сказал он. — Это против закона. Кроме того, вас могут ранить. Один черный парень думает, что вы обшарили его дом.

— Точно.

— Нет, — сказал он, показывая металлические зубы в нижней челюсти. — Я не шучу. Вы не станете делать этого снова, хорошо?

— Хорошо.

— Потому что, если вы это сделаете, мне придется посадить вас под замок.

— Посадить под замок?

— Ради вашей безопасности.

— Ну хорошо.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Я понял, — сказал я.

Он продолжал на меня смотреть.

— Да?

— Да, я понял.

Он подвез меня до угла Колледжа.

— Помните, что я вам сказал, — повторил он. — Я не хочу, чтобы и без того плохая ситуация стала еще хуже.

— Буду помнить.

Я вернулся в квартиру и увидел одну из красный сандалий Саймона, сброшенную посреди холла. М. не захотела ее убрать. Я переступил через маленькую туфлю и поднялся по лестнице в спальню; постучал в дверь; она не ответила. Я вошел; в темноте светился красный уголек. Она лежала на кровати.

— Где ты был? — мягко спросила она. Слышно было, что голос ее охрип от всех этих сигарет.

— Ходил вокруг.

— Снег еще идет?

— Перестал и опять пошел.

— Кто-нибудь приходил?

— О-хо-хо. Нет. Никто не приходил.

Я видел, как красный уголек двинулся к пепельнице на ночном столике. Она сказала:

— Ты помнишь ту песню, которую он так любил, ту, которую ты вечно пел ему в ванной?

Я на мгновение задумался.

— Та, которая про птичку?

— Да.

— Точно.

— Не могу вспомнить последний стишок.

Я присел на край кровати. Она передвинула ногу так, чтобы не касаться меня.

— Я лежу здесь и пытаюсь вспомнить слова, — сказала она.

— Я тоже не могу.

Наступила длинная пауза.

— Нет, ты можешь.

— Я не в состоянии сейчас петь.

— Ты не должен петь. Просто слова. Просто скажи мне слова.

Уголек сигареты стал ярче.

Я сказал:

— Все твои подружки бросили гнездо.

— Правильно. Это та песня. — Она повернулась ко мне всем телом, словно подвигалась к огню. — Что потом? Что поется потом?

— Птичке очень грустно, птичке все не то, — я не помню, что дальше.

— Пожалуйста.

— Можешь лететь. В небо лететь. Ты счастливей, чем я.

Ее рука замерла в воздухе. Я не видел, но у меня было такое чувство, что ее губы двигаются, что она что-то говорит. Уголек стал ярко-красным. Потом она сказала:

— Что творится с тобой, Роман?

— Ты о чем?

— Просто скажи мне. Мне это поможет.

Я непроизвольно глотнул воздух.

— Я совершил ошибку.

Я поспал несколько часов на кушетке. Должно быть, было уже утро; я слышал, как птицы чирикают в заснеженных ветвях. Мне снилась моя мама, которая уже много лет как была мертва. На ней был красный шарф. Это был итальянский шелк, и она обычно надевала его на вечеринки.

Во сне я сказал ей:

— У тебя ведь его нет, правда, мама?

— Конечно нет, — сказала она. — Я его в глаза не видела.

Снегоочиститель снова ревел вдоль улицы. Я встал с кушетки и, завернувшись в одеяло, поднялся в спальню. Я стоял в дверях и, когда услышал, как М. резко пошевелилась в темной комнате, сказал:

— Я знаю, он жив.

— Откуда тебе знать? — сказала она.

— Потому что я его слышу.

— Что он говорит?

Я сказал:

— Не могу разобрать. Но знаю, что это он.

— Он в безопасности?

— Да.

— Ты уверен?

— Да. Уверен.

Я спустился вниз и лег на кушетку. Из-за дверей бара в конце улицы пробивался свет. Я закрыл глаза, я слушал. Ничего, думал я. Должно быть, он спит. Я видел его под голубым одеялом. Если смотреть очень пристально, можно увидеть, как одеяло поднимается и опадает, совсем чуточку. Это он дышит. Дышит медленно. Я сказал:

— Я найду тебя.

И потом уснул.

В тот день после полудня позвонил босс.

— Сколько уже? — спросил он.

— Тридцать шесть часов. — На несколько часов дольше, но я не мог заставить себя сказать это.

Его молчание свидетельствовало о том, что он думает, но это было не в его духе — расходовать себя, продолжать говорить. Даже сейчас он хотел показать себя, дать мне понять, как много он знает о полицейских процедурах.

Он сказал:

— Бери отпуск, столько времени, сколько захочешь.

Я поблагодарил его. У меня появилась странная, не имеющая отношения к происходящему мысль. Я неожиданно понял эту болезнь — то, когда родители заражают своих детей; это все равно как самому стать ребенком, чтобы люди присматривали за тобой.

В тот вечер я снова вышел на улицу. Гаражи были подсвечены, словно буквы в слове «Голливуд»; кусты были как пригнувшиеся люди; окна вспучивались, как глазные яблоки; спальня на третьем этаже была выкрашена в ярко-красный цвет, словно для ребенка. Я смотрел в садовых навесах, на парковках, в задних дворах. Я шептал его имя в темные колодцы лестниц. Я говорил:

— Саймон, ты здесь?

Меня облаяла собака с заднего крыльца, рыча, срываясь с цепи. Пьяный, шатаясь, налетел на меня в темноте. Я смотрел на брошенный автомобиль. Ничего, даже никакого предчувствия. Я пытался чувствовать его, а не думать о нем. Я продолжал бродить. Где мне взять его? Пятьдесят восемь фунтов. Куда ты ушел? Я должен быть рядом. Но когда я останавливался у какого-нибудь парадного крыльца или двигался по тротуару, я чувствовал себя так, словно невидимая дверь затворялась. Словно он шептал мне на ухо: нет, не здесь. Продолжай идти, продолжай двигаться. Слышал ли я его голос, или просто вспоминал, или просто хотел его вспомнить? Он ускользал от меня. Я сказал: