Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!

Желая загладить промашку, я обратился к Израэлю Гринбергу:

– Мне ничуть не хотелось обидеть хасидов. Я их глубоко уважаю, недавно чуть сам к ним не присоединился.

– Правда? – переспросила Джун Гринберг, а Израэль Гринберг скептически на меня посмотрел сквозь одно стекло очков, фактически находившееся перед глазным яблоком.

Меня заподозрили в преувеличении. Я вовсе не собирался преувеличивать свои связи с хасидами, просто старался откреститься от подозрений в антисемитизме.

– Ну, как бы чуть не присоединился, – отступил я. – Поехал в Шарон-Спрингс, где находится оживленный хасидский анклав, хотел там полечиться, с ними познакомиться, походить среди них, скорей как журналист, чем что-нибудь другое, но меня потом сюда пригласили.

Гринберги, кажется, чуть-чуть смягчились. Маррин счел объяснения к делу не относящимися, переводя беседу в прежнее более важное и насущное русло.

– Итак, доктору Хиббену придется принять меры к Люку и Крису. Это будет весьма неприятно. Может быть, он выкинет обоих или, в самом крайнем случае, сделает строгое предупреждение. Поэтому мне не хочется, чтобы Сигрид ходила к нему насчет тапочек. Он действительно может подумать, будто все мы с ума посходили.

Бобьен, сама того не зная, приняла это за выходную реплику, вошла в столовую и направилась прямо к нашему столику.

– Вон она, – шепнул Кеннет Маррину, как бы предупреждая, что о ней больше нельзя говорить.

Когда она приблизилась, я заметил у нее в руках два куска бумаги – вырезанные подошвы! Бобьен бросилась прямо ко мне, взмахнув вырезанными подошвами, с ошеломляющим обвинением:

– Это вы сделали, да?

Реплика прозвучала с потрясающим драматизмом. Поистине: «J'accuse!» [49]Все сидевшие за одним со мной столом – Израэль и Джун Гринберг, Кеннет, Дон, София, Тинкл, Чарльз, остальные присутствовавшие в столовой взглянули на меня.

Сначала обвинение в антисемитизме, а теперь в воровстве!

Бобьен – оскорбленная женщина. Только потому, что я не вернулся, не довел до конца поцелуй, оказался подозреваемым номер один в краже тапок.

– Вы украли мои тапочки! – провозгласила она обвинительное заключение, вернее, повторила, поскольку на первое восклицание я не ответил.

– Нет, – удалось выдавить мне. – Клянусь, я ваши тапочки никогда даже пальцем не тронул бы.

Видно, она неправильно поняла и потребовала:

– Не оскорбляйте меня!

– Сядьте, Сигрид, – велел Маррин. – Алан не мог взять ваши тапки.

– Почему это? – спросила она.

– Он только что сюда приехал, – объяснил Маррин, впрочем, кажется, это не обелило мое доброе имя ни в глазах Бобьен, ни во мнении соседей по столу, которые только что слышали, как меня поймали на чистой лжи о связи с хасидами. Если я способен солгать, то способен и тапки украсть. Безусловно, ни один суд не признает свидетельство Маррина убедительным доказательством. Вдобавок статус новичка, никому не известная личность, разбитое лицо – все работало против меня.

– Клянусь, я не брал ваших тапочек, – с искренним отчаянием повторил я, хотя в голове промелькнуло сомнение. По словам Тинкла, он довел меня, отключившегося, до комнаты, только, может быть, не до конца довел, потом я вполне мог повернуть обратно… правда, я не знаю, где расположилась Бобьен, и у меня нет ножниц, и негде их взять… Тем не менее все-таки…

– Сигрид, сядьте, пожалуйста, – упрашивал Маррин. – Кто-то просто сыграл с вами глупую шутку. Алан очень славный молодой человек. Не имеет никакого отношения к вашим тапочкам.

Бобьен, несмотря на его уговоры, осталась стоять, пребывая в сильном возбуждении.

– Мне бы польстило, если бы кто-нибудь утащил мои тапки, – вставила Джун Гринберг, стараясь ее утешить.

– А мне не польстило. Я пошла к доктору Хиббену, показала вот это. – Бобьен продемонстрировала вырезанные из бумаги подошвы. – Он сказал, что постарается вернуть тапочки. Мне совсем ни к чему подобные безобразия во время работы!

– Разумеется, – подтвердила София, дружелюбно поддерживая коллегу-художницу и одновременно пытаясь ее успокоить.

– Все будет в полном порядке, – заверил Маррин.

– Я знаю, что это он. – Бобьен ткнула в меня пальцем, уровень сахара в моей крови совершил кульбит, нахлынула ужасающая волна слабости, страха, я подумал, что сейчас упаду в обморок. Потом Бобьен вышла из зала.

– Она каждое лето с ума сходит, – сказал Маррин. – Не расстраивайтесь.

– Как правило, из-за мужчины, – добавила Джун Гринберг. – В этом году вы именно тот самый объект.

– Она немного истерична, – заметила София. – Ее действительно одолели летучие мыши, и она все время твердит, будто в особняке бродит привидение.

Сахар у меня в крови поистине взбесился: я очутился в глубокой диабетической опасности. В любой момент может потребоваться ампутация. Брошенное Бобьен обвинение добило меня. Я себя чувствовал хрупким и беззащитным, как бабочка. Я не создан для конфронтации, едва осмеливаясь на робкое сопротивление.

– Кто же взял тапочки? – поинтересовался Кеннет.

– Реджинальд Мангров? – предположила София. – Несколько лет назад Сигрид сходила по нему с ума.

– Нет. Реджинальд слишком погружен в себя, чтобы решиться на такую глупость, – возразил Маррин. – С ним никогда ничего подобного не случится.

– Может, вы? – обратился ко мне скульптор Дональд с половиной большого пальца.

– Я этого не делал, клянусь, – поклялся я. – Даже не знаю, в какой она комнате.

– Он со мной выпивал вчера вечером, – заявил Тинкл, – я довел его до спальни. Он не имел понятия, как до нее добраться. Если б взял тапочки, я увидел бы.

Благодарение Богу за Тинкла. Не самый надежный свидетель – доверие к нему подорвано замечанием о гибели в огненной буре летучих мышей, – но мое местонахождение он описал уверенно, четко. В душе понимал, что предоставленное мне алиби не совсем доказательно – видимо, мое беспамятство и чуть не состоявшийся поцелуй с Бобьен заставили его усомниться в моей невинности, – и все-таки встал на защиту. Хороший человек! Похоже, его утверждение рассеяло все сомнения на мой счет, какие могли возникнуть у соседей по столу, что послужило большим облегчением. Затем были рассмотрены прочие вероятные подозреваемые, началась ремиссия диабета.